Она вперила в него свирепый взгляд.

— Приведи же ее сюда, я хочу видеть ее!

— Покорнейше прошу простить, но я почитаю за благо воздержаться, — отвечал он.

— Тогда, Юстиниан, я повелеваю тебе избавить себя и дворец от присутствия этой женщины!

Теперь настало время принять решение и, возможно, серьезное. К его удивлению, это решение уже сложилось само собой, ясное и определенное.

— Против этого, с твоего милостивого согласия, я должен возразить, — спокойно заявил он.

Возмущенный ропот среди дам стал громче. Сердито взглянув на них, Евфимия заставила их замолчать.

— А если я настаиваю? — осведомилась она.

— О великолепнейшая, я всегда старался следовать твоим желаниям во всем, о чем ты просила меня. Но эта женщина дорога мне. Я не хотел бы расстаться с ней.

— Ты отказываешься повиноваться моему повелению?

Впервые за все время на лбу у него запульсировала вена — верный признак нараставшего в нем гнева.

— Я ли первый держу во дворце любовницу? — спросил он.

Сорок пар глаз широко раскрылись, сорок пар ртов разинулись, а императрица откинулась на подушки своего кресла. Придворные дамы не хуже Евфимии расслышали в его словах намек на ее собственное унизительное положение. В нем были одновременно вызов и оскорбление.

Несколько мгновений императрица не могла выговорить ни слова, но когда слова пришли, в них звучали ярость и угроза:

— Это еще не конец разговора, Юстиниан! А пока можешь удалиться — немедля!

Низко поклонившись и покинув приемный покой императрицы, принц не стал сразу возвращаться в Гормизды. Он направился по галереям в канцелярии, располагавшиеся в соседнем дворце Дафны, поскольку в тот день его ждали трудные и неотложные дела.

Когда несколько часов спустя он наконец встретился с Феодорой, его лицо было мрачно.

Ее день прошел в волнениях, в озабоченности его судьбой, так же как и собственной, и теперь она пыталась прочесть что-нибудь на его лице, но тщетно.

Юстиниан не поцеловал ее, как обыкновенно делал, переступив порог. Отметив это про себя с замиранием сердца, она какое-то мгновение молча смотрела на него.

Наконец она проговорила:

— Я должна уйти?

— Нет! — воскликнул он с почти пугающим неистовством.

— Императрица приказала — и ты отказался?

— Именно так. Она распекала меня, как напроказившего мальчика, перед этими сохлыми старухами, которых она называет своим двором. Но я не поддался.

— Юстиниан…

— Постой. Это еще не все.

— Что же еще?

— Когда я уходил из канцелярии, мне доставили второе императорское послание. Прочти.

Она взяла тонкий пергамент с императорской печатью и прочитала:

«Юстиниану. Под угрозой кары повелевается тебе высочайшей властью твоего господина Юстина, императора ромеев, явиться вместе с женщиной по имени Феодора перед Его Высочайшим Императорским Величеством во дворец Сигма завтра в пять часов пополудни».

Послание было подписано с помощью известного трафарета со словом «LEGI», означающим «прочел и одобряю», которым император пользовался, чтобы поставить официальную подпись, поскольку не умел написать свое имя.

Феодора и Юстиниан обменялись взглядами, их глаза округлились.

— Ты будешь вынужден прогнать меня, — сказала она наконец дрогнувшим голосом.

— Не прогоню.

— Даже если император прикажет?

— Ни за что. — Губы и подбородок Юстиниана выразили крайнюю степень упрямства.

— Это может значить конец твоей власти, крушение всех твоих надежд, — воскликнула она.

— А хоть бы и так.

Она горестно воскликнула:

— Но, дорогой, я не стою империи!

В ответ он заключил ее в страстные объятия.

Когда Юстиниан покинул приемный покой, Евфимия тотчас отпустила фрейлин и евнухов. Она кипела от возмущения, которое он в ней вызвал, и поэтому вдвойне гневалась на ту, которую он отказался привести к ней или выгнать, как она велела. Эта женщина тем самым стала косвенной причиной ее унижения.

Прежде всего она укрепила себя беседой со своим духовником, отцом Поликратом; то был киликийский монах со строгим нравом, очень длинной бородою и весьма ортодоксальными взглядами. Проявив обычную свою расторопность, церковные иерархи одними из первых дознались об увлечении Юстиниана и произвели незамедлительное и тщательное расследование прошлого водворившейся в Гормиздах женщины. Она куртизанка — это было установлено моментально. Но это обстоятельство с точки зрения прелатов было несущественно в сравнении с тем, что Феодора была, весьма вероятно, связана с ненавистными монофизитами. Проникновение такой ереси во дворец их тревожило, хотя и не было доказано, и церковь приготовилась воспользоваться любой возможностью, чтобы избавить двор от столь пагубного влияния. '

Поэтому отец Поликрат, как и всякий другой слуга церкви, занимавший стратегически важное положение, получил исчерпывающие указания и был вполне подготовлен ко встрече с императрицей. Относительно подозрений в ереси он покамест ничего не стал говорить, так как церковь предпочитала косвенные меры, однако, прибегнув ко множеству цитат из Библии и расхожих фраз, а также сделав один-два хитроумных намека, он в значительной степени укрепил решимость императрицы, утвердив ее в уверенности, что ее дело правое, — а именно таким способом проще всего поддержать себя, когда собираешься сделать то, на что все равно уже решился.

Окончательно убедив себя, старая дама могла проявить немалое упорство. Пора уже, считала она, Юстину узнать от нее все про своего племянника и «эту особу».

При нынешнем правлении дворец Сигма был разделен на три части: приемный зал, где проводились официальные заседания в узком кругу, когда не было необходимости пользоваться большим тронным залом дворца Халк; жилые покои, занимаемые Евфимией, поскольку императрице всегда требуется больше помещений и прислуги, нежели императору, в особенности если последним оказывается старый воин, сохраняющий непритязательность во вкусах, и наконец покои самого Юстина, более скромные по размерам и убранству.

После беседы с отцом Поликратом Евфимия отправилась к Юстину и застала императора за игрою с Виницием, глупым старым солдатом, ординарцем его с той поры, когда самого Юстина произвели в офицеры, а ныне одним из немногих близких его друзей.

Виниций, почти ровесник императора, был лыс и беззуб, причем настолько, что подбородок у него почти касался носа. Игроки лениво метали кости при крошечных ставках, так как император не ставил много из скупости, а его ординарец — по бедности. Чуть поодаль стояли два стражника и помощник дворецкого.

Едва увидев Евфимию, Юстин понял, что она явилась для беседы с глазу на глаз, что было для него чем-то вроде испытания огнем.

— Ну что тебе еще? — спросил он брюзгливо.

Евфимия бросила раздраженный взгляд на его широкое лицо с почти благородными чертами, которые должны были бы свидетельствовать о более высоких умственных качествах и способностях, чем она за ним знала, и его белоснежную голову без малейших признаков облысения. Но хотя лицо императора и его голова производили благоприятное впечатление, он сидел в своем кресле в далеко не величественной позе, согнувшись и положив больную ногу на табурет с подушкой, а в глазах у него читался мучительный вопрос.

Юстин надеялся, что приход супруги не означает требования новых изменений в дворцовых помещениях, а в особенности перестановок в его собственных покоях. Такие дела всегда утомительны для мужчины, будь он даже императором. И они же занимают несуразно важное место в мыслях женщины, будь она даже императрицей.

Между ними долго тянулась распря из-за его апартаментов, которые она считала слишком убогими для его императорского достоинства. Но ему претила идея представительности ради представительности, и пока он успешно отражал ее поползновения. Зная, однако, сколь неукротима она в достижении своих целей, он страшился неизбежного, как ему казалось, столкновения.