— По каким же?

— Во-первых, это грандиозные завоевания. Мне кажется, это самый быстрый путь. Им пошел Александр Македонский. Затем — законотворчество. В нем величие Моисея, вождя Израиля. Далее — строительство величественных общественных сооружений, таких, как укрепления, дороги, акведуки, храмы, дворцы и даже флоты военных кораблей. Именно это принесло величие Августу.

— Ну а как с мудрым и великодушным правлением?

— Я задавалась и этим вопросом, — отвечала она. — Именно так ты сейчас правишь народом. Но поверь мне, для истории это не имеет большого значения. Человек бывает велик не столько по свойствам души, какими может обладать и нищий, сколько по власти над мыслями и воображением людей. Сколько было монархов, которые правили со справедливостью и добротой? Тысячи, наверное. Однако их имена навеки затерялись в летописях.

Он спросил, медленно выговаривая слова:

— Значит, ты считаешь, война — это лучший путь?

— Я сказала — самый быстрый. Он также и самый опасный, ибо войну можно проиграть. Но, принц, почему бы не сочетать все три способа, о которых я сказала?

Услышав эти слова, он прищурился и впоследствии много раздумывал над ними. Так была заложена, без преувеличения, политическая основа всей его жизни и деятельности.

Всегда после серьезных разговоров такого рода его подруга увлекала его жаркими любовными утехами. И когда он, обласканный, забывал о больших делах, то бесконечно расспрашивал ее о ней самой — он хотел знать обо всем, ничего несущественного для него не было.

Большинство женщин стали бы лгать. Но Феодора была умнее. Если она хочет удержать Юстиниана, то пусть это произойдет несмотря на то, что он о ней узнает, а поскольку он принц, то, конечно, узнает многое. Сейчас самое время все рассказать ему, пока он влюблен, пока у него не возникло ложных представлений, могущих привести к разочарованию. Необходимо, чтобы очарованность не оставляла его, пока он не проглотит и не переварит то, что может оказаться не слишком аппетитным, зато впоследствии будет приниматься как данность.

Поэтому по большей части она говорила ему правду. Она не стала упоминать о ребенке, который был у нее в Египте, или о любовном эпизоде с рабом. Кое-что еще она предпочла держать про себя, но, в общем, не скрывала от него своего прошлого.

И она не ошиблась. Поскольку она была куртизанкой, Юстиниан ничему в ее предшествующей жизни не удивлялся, ничто не вызывало у него отвращения, и прежде всего потому, что говорила она откровенно, всегда с деликатностью, часто с юмором и ни в чем не раскаивалась.

Он смеялся с нею над тем, как она поспособствовала падению Хионы, переживал с нею ее мытарства в пустыне, сочувствовал ей во всех других несчастьях.

Таким вот образом, возбуждая его же собственное воображение, она становилась все более близкой ему, пока Юстиниану не стало казаться, что никого на свете он не знает лучше ее, и одновременно она завоевывала его уважение, проявляя временами удивительную проницательность и ум. Более того, она — хотя и не рассчитывала на это — снискала молчаливую благодарность мужчины не первой молодости к девушке, чья молодость не презрела его лет в делах любовных.

По-прежнему охваченной тревогой за будущее, Феодоре пока невдомек было то, чего не осознал еще и сам Юстиниан, а именно, что вследствие живейшей его заинтересованности уже сделан немалый шаг к чему-то гораздо большему, нежели простая страсть.

И это стало вдруг отчетливо видно при неожиданных и угрожающих обстоятельствах.

Однажды вечером Дромон, главный евнух Гормизд, принес Юстиниану свернутый и запечатанный пергамент. Он сломал печать, прочел, хмурясь, послание, а затем протянул его Феодоре.

Оно было от императрицы, написано по-гречески и, очевидно, под диктовку, ибо Евфимия, как, впрочем, и сам император, так и не овладела таинством письма и чтения. Послание заключало в себе следующее:

«Ее Великолепнейшее и Благороднейшее Величество Евфимия, императрица ромеев, — Юстиниану. Повелеваем тебе явиться перед нами во дворце Сигма завтра в три часа пополудни».

Феодора подняла глаза на Юстиниана, стараясь прочесть выражение его лица.

— Это из-за меня, не так ли? — спросила она.

Он кивнул.

— Должно быть.

— Что будешь делать?

Он приказал принести принадлежности для письма, написал ответ и дал ей прочесть, прежде чем поручил Дромону отдать ожидавшему курьеру. Там было вот что:

«Юстиниан — Ее Высочайшему Величеству императрице Евфимии. Повинуюсь твоему повелению и буду у ног твоих в означенный тобою час».

Ужин в тот вечер прошел в молчании. Для Феодоры наступило время большой тревоги.

Ей было неизвестно, кто в действительности властвует во дворце. Говорили, будто император впал в детство, что он то и дело задремывает и клюет носом, а то капризно жалуется на больную ногу. По всей вероятности, старая женщина, его супруга, отлично умела управляться с ним, немощным и недужным. Так, может быть, Евфимия и есть теперь верховная власть?

Это была ужасная мысль. Мужчин Феодора в большинстве случаев не боялась. Но женщина, старая, мстительная женщина…

Когда на следующий день, едва солнечные часы показали указанное Евфимией время, Юстиниана проводили в приемный покой императрицы, и та, судя по его исполнительности и почтительности, заключила, что он готов повиноваться ее воле, она сурово начала:

— До нас дошли странные известия о тебе, Юстиниан.

Принц взглянул на придворных дам, числом в сорок, выстроившихся у кресла Евфимии, в котором она восседала, как на своего рода троне в своем приемном покое. Было хорошо известно, что императрица неизменно удаляет из своего окружения веселых, жизнерадостных и красивых женщин и держит лишь совершенно безупречных и безжизненных. Эти сорок явили взору принца исключительно безрадостное зрелище — внушительный возраст и, вероятно, единодушное неодобрение его поступков.

Позади них и вдоль стен стояли наготове многочисленные евнухи, некоторые с оружием; это были одновременно и слуги, и охранники женской части дворца. Ничего не скажешь, в предстоящей беседе слушать его будут скорее враги, чем друзья. Юстиниан медлил.

— Какие же известия, о великолепная?

— Что ты в порочных и безнравственных целях держишь во дворце Гормизды женщину.

Сорок пар глаз дам окружения императрицы переглянулись, сорок пар бровей приподнялись. Императрица сердито уставилась на принца.

— В самом деле, величественная? — спросил Юстиниан.

— Тебе отлично известно, что держать такую женщину для удовлетворения порочных плотских страстей, — Евфимия любила подчеркивать такие слова, — есть большой и постыдный грех. Столь злостный и противный святому учению церкви, что ты рискуешь своей бессмертной душой — даже если бы эта женщина и была из хорошего семейства и имела положение в обществе.

Юстиниан побагровел. Он был единственным мужчиной здесь, и ему не пришлось по вкусу, что его распекают, будто школяра, в присутствии всех этих женщин и евнухов. Однако он лишь проронил:

— Возможно.

— Но что еще хуже, — продолжала императрица, — и должна заметить, я не поверила своим ушам от удивления и возмущения, когда услышала, что эта женщина — простая куртизанка.

— Была таковой, — поправил он.

— Была или есть — это все равно! — перебила она.

— Да простит меня всемилостивейшая, я полагаю, это не вполне так.

Снова переглянулись сорок дам, послышался шепоток, легкий, словно дуновение ветерка.

— Ты хочешь сказать, что она не блудница, ведущая дурной, распутный образ жизни? — строго спросила императрица.

— Разве не может женщина порвать с прошлым? — парировал он.

— Уличная девка? Вздор! Она одурачила тебя — и это в твоем-то возрасте!

Он призвал на помощь все свое самообладание и постарался сохранить примирительный тон, чувствуя себя крайне неуютно под пристальными взглядами сорока дам и надеясь избежать открытого столкновения. Он знал, что Евфимия не обладает реальной властью, однако опасался ее влияния на императора, влияния, какое любая настырная женщина может оказывать на больного и дряхлого мужчину.