— Ты… — рыдала Македония, — ты одна пришла, одна ты!..

Она захлебывалась слезами, хватая ртом воздух, ее тело сотрясалось в объятиях подруги. Феодора беззвучно глотала слезы, гладя плечи и спутанные волосы несчастной изгнанницы. Наконец рыдания стихли, девушка вытерла шалью распухшее лицо Македонии и усадила ее рядом с собой под изгородью. Они сидели, обнявшись и прижавшись друг к другу, прямо на земле, деликата задумчиво и печально смотрела на свою бывшую покровительницу.

— Все кончено, — тихо сказала Македония. — Мне кажется, что я уже умерла. Эти солдаты, восемь человек… под конец я будто оцепенела и ничего не чувствовала. Иногда быть женщиной ужасно, невыносимо…

Феодора молча кивнула. Потом сказала просто:

— Постарайся забыть этот день, дорогая. Немного времени — и ты полностью оправишься. Это проходит.

— Я знаю. Но я опозорена и разорена. Я многое видела в жизни и должна быть готовой ко всему. Но чтобы все сразу — тюрьма, ссылка, насилие… Это так несправедливо, так жестоко…

— Для женщин вроде нас с тобой нет справедливости, — мрачно произнесла Феодора.

Каменные башни сторожевых ворот заслоняли городские огни. Опустилась ночь. Высокая изгородь спасала подруг от холодного ветра. Они сидели рядом в полной темноте, обе прекрасные, изнеженные, созданные для роскошной и беззаботной жизни, но сейчас беспомощные, вынужденные противостоять суровому и бесчеловечному миру.

— Нам надо подумать о твоем будущем, — сказала Феодора после продолжительного молчания.

— Какое будущее у меня может быть? — Македония опять зарыдала.

— Довольно, — оборвала ее Феодора, — будущее есть всегда!

Македония через силу улыбнулась, понимая, что Феодора просто пытается остановить приступ ее отчаяния.

— Я слишком стара, чтобы начинать все сначала. Должна признаться — мне скоро тридцать пять, хотя все думают, что мне нет и тридцати. Ты удивлена?

Даже сейчас ей хотелось услышать подтверждение — она, как и все куртизанки, тщательно скрывала свои годы.

— Я никогда не давала тебе больше тридцати, — ласково промолвила Феодора, хотя сидевшая рядом с нею женщина, убитая горем, выглядела сейчас гораздо старше своих лет.

— Все равно, слишком поздно. У меня ничего нет, совершенно ничего! Они сняли даже мое маленькое золотое колечко, то, что я всегда носила на мизинце. Мне подарил его мой первый любовник, мне было тринадцать, а ему пятнадцать, он был славный мальчик… Ты знаешь, я никогда не снимала это кольцо. С годами мои пальцы стали толще, и я уже не могла снять его. А они стащили, посмотри, вместе с кожей…

Она поднесла руку к лицу Феодоры. Даже в темноте было заметно, что мизинец со следами засохшей крови сильно распух. Македония опять всхлипнула, но, овладев собой, продолжала:

— Слушай, у меня, кажется, найдется защита и покровительство.

— Что ты имеешь в виду?

— Пять лет назад сенатор Драгон давал пир, и я была в числе приглашенных. Одна очень известная персона, высокий гость… он выбрал меня и потом несколько раз посылал за мной. Я очень понравилась ему, он всегда был нежен со мной и щедро вознаграждал.

— Принц-правитель Юстиниан? — перебила Феодора, слыхавшая и раньше об этой связи.

Македония кивнула.

— Сейчас он в отъезде, в столице его нет. Юстиниан часто выполняет какие-то дипломатические обязанности…

— Да, разумеется, ты права, мужчины не хотят нас помнить. Как только мы исполняем их желания, они сразу же отчаянно стремятся нас забыть!

— Иногда они помнят нас — так же отчаянно.

— Нет, ничего не выйдет. Юстиниан — один из избранных, он на вершине власти, он фактически правит империей. Глупо надеяться, что царственная особа пошевелит хотя бы пальцем, чтобы спасти несчастную куртизанку, даже если когда-то она дарила ему наслаждение. Мне так не хочется закончить свои дни за прялкой, как проститутки, оставляющие под старость свое ремесло! Я так люблю жизнь! И теперь… теперь…

Она снова заплакала.

Тем временем ветер стих. Наверху ярко и холодно мерцали звезды. Ночной воздух посвежел, и подруги согревали друг друга в объятиях. Македония выплакала свое горе и, наконец, задремала.

С первым лучом солнца Феодора разбудила ее.

— Я спала и была так счастлива. Мне снилась моя прежняя жизнь, а весь вчерашний день был словно дурной сон…

Она попыталась вскочить на ноги, но тело онемело и не слушалось ее. Македония застонала от боли.

— Я тебя разбудила, чтобы ты успела уйти до того, как откроют ворота. Иди этой дорогой, потом свернешь на юг, к Галлиполи, там есть паром.

— А что на севере?

— Если направишься на север, попадешь во Фракию, грубую крестьянскую страну. А на сирийском побережье, на юге, лежит Антиохия, великолепный город. Там есть театр, а ты — отличная актриса, они с радостью примут тебя в труппу…

— Меня? В этом тряпье?

Вместо ответа Феодора поднялась, сняла с себя шаль и без колебаний расстегнула драгоценное ожерелье, подаренное Датом.

— Держи. Оно твое. Оно стоит тысячу золотых солидов — я узнавала. Разбери его на звенья, тебе хватит на еду, одежду, жилье; думаю, этого будет достаточно, чтобы устроиться.

Македония широко раскрыла глаза.

— Ты даришь это мне? Я не могу принять его, ведь это твое будущее! — Слезы снова потекли по ее щекам.

— Македония, дорогая, всю жизнь я плачу добром за добро, злом за ненависть и зло, и я клянусь, что отомщу Хионе за тебя! Разве ты забыла, что спасла мне жизнь? Это — не весь мой долг, а лишь часть. Бери ее!

Она сама застегнула изумрудную цепь на шее Македонии. Подруга посмотрела на нее глазами, полными слез. Внезапно обе они крепко обнялись и заплакали.

— Ну, теперь ступай. Прощай, дорогая. Пусть впереди у тебя будут светлые дни.

Македония медленно зашагала навстречу поднимающемуся солнцу.

Когда сторожевые ворота распахнулись, Феодора уже дожидалась рядом. Стражник ухмыльнулся:

— Где это ты шлялась, неряха? Ночевала со свинопасом?

С утра он был в хорошем расположении духа и пропустил девушку в город, не задавая лишних вопросов.

Герои с отцом, беседуя, медленно шли неподалеку от здания Сената, по улице, ведущей прямо к Босфору, как вдруг юноша почувствовал, что кто-то торопливо сунул ему в руку вощаную табличку. Герои инстинктивно зажал записку в кулаке. Он сделал несколько шагов, совершенно не слыша, о чем говорит ему сенатор.

Однако Полемон, похоже, ничего не заметил. Юноша осторожно обернулся, чтобы взглянуть на удаляющихся прохожих. Кто же сделал это?

Улица была полна народу, и тот, кто сунул ему записку, давно уже затерялся в толпе. Герои и представить не мог, какой путь проделала с утра эта вощаная табличка, прежде чем очутилась в его ладони: белокурая рабыня с улицы Женщин передала ее нищему на осле, а тот — хромому Исавру, потом она попала в руки уличного игрока в кости, который и вручил ее Герону, тут же растворившись в уличной сутолоке.

— Ты видишь эти галеры на рейде, Герои? — спросил сенатор. — Они совсем новые. Пятнадцать. Да-а, думаю, скоро им предстоит поработать.

Взгляд Полемона был прикован к галерам, блестевшим мокрыми веслами, и Герону удалось незаметно сунуть табличку за пазуху.

— Завтра нужно будет пойти на рынок, чтобы закупить пшеницу и масло, — продолжал Полемон. — Если начнется война, цены подскочат, и мы будем с барышами. Дай-ка подумать — кто же может знать?.. Пожалуй, префект. Неплохой куш можно сорвать. С утра сразу же загляну в префектуру.

Поняв, что разговаривает сам с собой, сенатор оглянулся на замешкавшегося Герона.

— Слушай, сынок, давай-ка вернемся к тому, о чем мы говорили с тобой утром. Вилла на побережье, та, что возле Хейрона, с виноградниками, станет твоей, как только ты подаришь мне внука. — Он хихикнул. — Можно и внучку, я не ставлю условия, у девчонок ведь свои преимущества, а?

Он подтолкнул сына локтем и хитро подмигнул.