Гиппия Родосский, преподобный патриарх, в сопровождении священнослужителей и псаломщиков встретил Юстиниана и Феодору у входа, благословил, окропил святой водой, окурил ладаном и провел к алтарю под неумолкаемое пение хора.

Затем последовало бесконечное стояние на коленях, пока звучала молитва, шли требы, распевались псалмы и совершалось причащение.

Наконец они встали и повернулись лицом к толпе. На плечи обоим набросили императорские мантии из самых дорогих тканей, шитые золотом и украшенные драгоценными камнями. На голову Юстиниана патриарх возложил венец императора, а затем увенчал таким же Феодору.

Величальное пение хора достигло кульминации. Присутствующие опустились на колени.

Увенчанные коронами и царственными регалиями, получившие благословение церкви, Юстиниан и Феодора прошли сквозь толпу на паперть, где их ожидал блистательный эскорт сановников, чтобы сопровождать дальше.

Плотная толпа, сдерживаемая эскувитами, напирала в надежде увидеть новых правителей во время их краткого перехода во дворец Халк. Все, кому под любым предлогом удалось пробраться на дворцовую территорию, уже были там, не говоря о сенаторах, послах и патрицианской знати, которые ожидали в консистории — тронном зале, где Юстиниан и Феодора должны были принять титул и трон, а сенаторы — присягнуть им.

Не менее пяти тысяч зрителей толпились, вытягивая шеи, вдоль пути следования императорской четы, когда те торжественно прошествовали ко дворцу Халк, сопровождаемые все теми же трубачами и окруженные сановниками.

Эти тысячи глаз отметили, что венец императрицы, украшенный бриллиантами и самоцветами, а также увитый жемчужными нитями, ниспадающими вдоль щек, в котором так дурно выглядела старая императрица Евфимия, словно специально был создан для новой императрицы, Феодоры, чтобы обрамлять ее блистающую красоту. Феодора носила венец, как и тяжелое пышное одеяние, с невиданными доселе грацией и очарованием, и казалось, что драгоценности и ткани от этого становятся еще краше, еще богаче.

Прекрасная пара! Зеваки не могли удержаться от одобрительных возгласов:

— Многая лета!

— Многая лета!

Старинное греческое хвалебное восклицание, которым подданные одобрительно приветствовали вновь коронованных правителей, снова и снова вырывалось из тысяч глоток. Оно слышалось во всех уголках дворца, на улицах и площадях за дворцовыми стенами, в Августеоне, где уже собрались простолюдины — тысяч сто, чтобы поглазеть на новых императора и императрицу.

И вот наконец Феодора и Юстиниан появились перед дворцом Халк.

Раздалось зычное приветствие выстроенных в три ряда по обе стороны от входа эскувитов, взметнулись в едином порыве копья, словно заработала огромная и сложная машина.

И вновь загремели трубы. Император со свитой миновали широкий портал и проследовали дальше длинным залом, богато украшенным бронзой и мрамором, вдоль стен которого стояли новые шеренги эскувитов, образующие сверкающий серебром коридор.

У тройных инкрустированных слоновой костью дверей, ведущих в тронный зал, вновь грянули трубы, оглушая в этом замкнутом пространстве, — и правитель дворца Василий возвестил:

— Все ниц! Их великолепные величества император и императрица ромеев!

Словно хлеба перед серпом, все присутствующие в зале аристократы, мужчины и женщины, опустились на колени, а затем пали ниц. Феодора, опираясь на руку Юстиниана, как во сне, прошла к возвышению с пурпурно-золотым балдахином под золотистым сводом и двумя одинаковыми, украшенными драгоценными камнями престолами на нем.

Они медленно поднялись на семь ступеней и повернулись лицом к собравшимся, все еще распростертым на мраморном полу, а затем торжественно опустились на тронные места.

После чего Юстиниан сказал:

— Поднимитесь, о люди!

И все как один присутствующие, поднимаясь на ноги, воскликнули:

— Многая лета вашим императорским величествам!

Трубы вновь подали голос, призывая к тишине. После чего вперед выступил седовласый квестор Прокл и торжественно огласил указ, уже хорошо всем знакомый. Патриарх пробубнил молитву. Скрытый за драпировками хор запел хвалебную песнь в честь новых монархов, которую придворные музыканты спешно сочинили к торжеству.

После этого верховные должностные лица империи, возглавляемые префектом претория, чья плешивая голова блестела от пота, друг за другом выходили вперед и, опускаясь на колени перед престолом, произносили формулу присяги на верность, которую впоследствии обязаны будут принять не только все наместники провинций и высшие сановники, но также и все чиновники империи, вплоть до мельчайших:

«Клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, Девой Марией и Евангелием, которое держу в руках, а также святыми архангелами Михаилом и Гавриилом по чести и совести быть верным, ревностно служить и выполнять все пожелания и повеления, усердно исполняя все поручения и обязанности, возложенные на меня Юстинианом и Феодорой, его супругой».

Присяга была новой по форме, поскольку в верности клялись сразу двоим. Формулировки не были достаточно четко выверены, и впоследствии кое-кто обратил внимание на два последних слова, ибо выходило, что если Юстиниан умрет прежде Феодоры, то тогда присяга, по-видимому, не обязывает хранить верность Феодоре, поскольку в этом случае она будет уже не супругой, а вдовой. И хотя впоследствии эта неточность обсуждалась с новой императрицей, она, однако, никогда не пыталась что-либо изменить.

Пять часов потребовалось на коронацию новых государей, их восшествие на престол и затянувшийся ритуал принесения присяги главными сановниками империи. Но наконец все церемонии завершились, и Юстиниан с Феодорой одновременно встали и покинули консисторий, миновав три бронзовые двери. Отныне этот удивительным образом вознесшийся македонский крестьянин и девушка с улицы, его жена, не должны больше входить в тронный зал и выходить из него через те же двери, что и простые смертные.

Они вышли на открытую галерею с прекрасными статуями. Там их уже ждала, склонившись в глубоком поклоне, свита. Вновь загремели трубы, и Феодора поняла, что они с Юстинианом направляются к парапету, выходящему на Августеон, чтобы явить себя народу.

Она взглянула вниз. Громадная площадь была черным-черна от многих тысяч голов, под ее ногами кипело людское море, и приглушенный гул голосов возносился над толпою, словно мурлыканье дремлющего тигра.

Раздался трубный голос глашатая:

— Их благородные и великодушные величества… Прославленные и восхитительные императорские высочества… из великой любви и расположения к своим верным подданным… и в связи с удивительным событием… особые пожертвования в пользу бедных… прощение мелким преступникам… раздача хлеба и вина… Воздадим должное властителям, о народ!

Могучий рев толпы потряс воздух:

— Многая лета!

Феодора увидела, как Юстиниан поднял руку, приветствуя толпу, и попыталась сделать то же.

И почувствовала, что у нее дрожат колени.

Она глядела поверх голов, чувствуя в толпе скрытую угрозу, которой никто из стоящих на галерее не сознавал. Она знала эту толпу так, как никто из них.

Сомнения и страх охватили ее. Что сделало ее великой? Чем она отличается от того ребенка, который сидел у Ипподрома с маленькой медной чашкой и просил милостыню? И чем она, нынешняя, лучше куртизанки, продававшей молодость и красоту жирным распутникам?

А ведь ни в чем существенном она не изменилась. В ее жилах по-прежнему течет та же кровь, у нее та же гладкая кожа, которая знавала когда-то рубище, а теперь облачена в шелка и золототканую парчу.

Юстиниан сказал, что она заслужила венец. Возможно, что и так, но это надо доказать другим.

Великое множество, огромная, кипящая, снующая масса народа в эти минуты пугала ее так, как никогда в жизни она еще не пугалась; даже когда ей рукоплескали, она чувствовала на себе мириады глаз, следящих за нею, оценивающих ее и не всегда благосклонных.

С площади все еще доносился гром приветственных кличей. Придворные сочли это добрым знаком, хотя и было известно, что народ недоволен одним обстоятельством: поскольку сейчас Великий пост, игры и бега колесниц на Ипподроме, как и пышные уличные процессии и зрелища, которые обычно знаменуют восшествие государей на престол, должны быть отложены, если и вовсе не отменены.