Юстиниан был полностью поглощен мыслями о женщине, медленно идущей рядом с ним со сложенными перед грудью изящными руками. Ему, как и префекту претория, хотелось знать, какое впечатление она произвела на простой народ: чрезвычайно важно, что всколыхнулось в душах людей, когда они увидели ту, что выросла среди них, а теперь удостоилась столь высокой чести — находиться в числе членов императорского дома.

Феодоре, казалось, было безразлично, что о ней могли подумать: глаза у нее были опущены вниз, голова склонена, лицо скорбно и спокойно. Но когда она проходила мимо, бесчисленные глаза толпы жадно ощупывали ее, ибо и в траурном одеянии она была прекрасна, каждая линия ее тела вызывала восхищение дивной гармонией и совершенством.

Но спокойствие Феодоры было лишь маской. Внутри у нее все дрожало от нервного напряжения. Ее будущее, ее судьба решались именно сейчас, во время этого дерзкого появления вместе с Юстинианом по случаю столь важного и торжественного события. Как любая женщина в ее положении, она опасалась также, чтобы не была замечена ее беременность. Но с этой стороны ей нечего было опасаться. Тело у нее действительно округлилось, но лишь едва заметно, а ниспадающая одежда, которая была на ней, достаточно надежно скрывала все признаки от любопытных глаз, поскольку шел всего третий месяц.

Люди в толпе вытягивали шеи и перешептывались. Кортеж медленно вползал в недра собора, где был установлен саркофаг императрицы, у которого на протяжении трех дней и трех ночей, сменяя друг друга, непрерывно читались молитвы. Церковные иерархи, послы, сановники и иные служители императорского двора, патриции, придворные дамы, члены императорской семьи до отказа заполнили огромный неф собора.

Снаружи у входа в собор была установлена охрана, в то же время воины продолжали, выстроившись плотными шеренгами, охранять проход от собора до дворцовых ворот.

Часть толпы, собравшейся на Августеоне, стала расходиться. Потребовалось долгих три часа для того, чтобы священнослужители закончили обряд и отпели покойную; отлетающая душа Евфимии получила все, что ей причиталось, — фимиам, пламя тысяч свечей, песнопения и молитвы, в которых было предусмотрено все, с чем могла бы встретиться она в предстоящей жизни.

Однако тысячи людей остались на площади, чтобы увидеть кортеж на обратном пути во дворец. Зрелище было впечатляющим, но все же наиболее притягательным в нем была молодая женщина, которую они видели раньше скромно идущей к собору рядом с наследником.

Более, чем когда-либо в жизни внимательная к любой случайности, скрытой или явной, Феодора поняла, что наступил решающий момент.

Она не переставала удивляться, каким образом ей удалось завоевать любовь престолонаследника могучей империи. Не раз ей доводилось убеждаться в том, насколько могущественным было ее женское начало; но теперь она с удивлением узнала, что еще ни разу женщина, будучи куртизанкой, не смогла добиться преданности мужчины, который имел возможность выбора среди женщин целой империи.

Однако теперь необходимо сделать следующий шаг. Юстиниан дал клятвенное обещание сделать ее своей супругой ради зародившейся в ней жизни. На первый взгляд не слишком сложное дело — достаточно лишь заставить старого Юстина немного изменить закон, но в действительности все далеко не так просто. Браки правителей затрагивают интересы других стран. А этот брак, которого так желает Юстиниан, беспрецедентен и противоречит всем мыслимым нормам.

До ушей Феодоры дошло высказывание Софронии, злоязычной жены Сильвия Тестора: «В империи были императрицы, которые становились проститутками, но. не было еще проститутки, которая стала бы императрицей».

Несомненно, недругов у Феодоры было предостаточно, и в любом случае необходимо было с этим считаться. В то же время существовало нечто более важное и значительное, чем дворцовые пересуды: глас народа.

Для того чтобы не дать повода черни, которой боялись все правители империи на протяжении ее многовековой истории, для бунта, чрезвычайно важно в первую очередь знать настроения и чувства людей.

Феодора была уверена в том, что ее главный враг, Иоанн Каппадокиец, располагает наиболее полной и точной информацией об отношении народа к ней. Одной из задач, поставленных перед префектом претория и оплачиваемых из государственной казны, была организация целой армии соглядатаев и осведомителей: десятки тысяч их рыскали по всей империи, сотни — по Константинополю, а их доносы стекались к Иоанну.

Как могла женщина, не располагающая никакой специальной службой, добыть сведения, которые у Иоанна были всегда под рукой?

Но Феодора считала, что знает такой способ.

На следующий день после похорон императрицы Айос находился на своем обычном месте у подножия мраморной Афродиты. Глядя на прохожих, он не замечал, чтобы люди были слишком опечалены, или стали более щедрыми, или менее великодушными в подаянии, чем прежде.

Вскоре после полудня к нему приблизился паланкин. Эти роскошные носилки, видимо, принадлежали богатому человеку, но охраны при нем не было; его окошки были плотно зашторены черными, без каких-либо украшений, занавесками, несли его восемь чернокожих рабов в черных набедренных повязках — все вместе подчеркнуто символизировало траур, и в то же время не было ничего такого, что позволило бы узнать владельца паланкина. Поскольку черный цвет в городе был в эти дни наиболее распространенным, Айос не обращал внимания на паланкин, пока тот не остановился возле него.

Тотчас же нищий назойливо и гнусаво заклянчил, изменив слова обычной просьбы так, чтобы они как можно точнее соответствовали траурной обстановке:

— Подай милостыню, о многославный! Подай нищему! Подумай о жизни, о том, как она коротка и как быстро обрывается, что и случилось с нашей обожаемой императрицей. Не копи земных благ, а подумай о душе своей — помоги впавшему в нужду бедному и несчастному!

Это была недурно сформулированная просьба, однако в ответ на нее из паланкина донесся тихий мелодичный смех.

— Вот, возьми. Это тебе, мой добрый Айос.

В щели между занавесками появилась тонкая рука, и Айос почувствовал убедительную тяжесть набитого монетами кошелька, оброненного в его протянутую клешню.

— В нем ты не обнаружишь ни медных, ни серебряных монет, — заметил голос.

Кошелек с золотыми монетами! От изумления у него рот распахнулся.

— Благословенные святые!.. Такое неслыханное благодеяние!..

Опять послышался смех.

— Нельзя ли нам договориться, что между друзьями такой способ выражения благодарности не обязателен? — спросил голос.

Нищий повертел уродливой головой и остановил взгляд на рабах, похожих на черные статуи, которые неподвижно стояли, удерживая носилки на плечах, и без всякого выражения смотрели прямо перед собой.

— Они немые, — пояснил голос, — и не способны рассказать о том, что могут услышать.

— Что от меня требуется? — спросил он осторожно, догадываясь, что визит к нему, учитывая такие необычные предосторожности, должен иметь достаточно важную и не подлежащую огласке причину.

— Сведения, — услышал он в ответ.

— От меня? Мы, нищие, бедны и беспомощны…

— И вам все тем не менее известно, в чем я уже не однажды убеждалась. Многие из вас, должно быть, находились в толпе во время вчерашних похорон. И сегодня у вас есть уши в любом месте города.

— Возможно, — согласился он.

— Я бы хотела знать, что думает большинство горожан о моем появлении в похоронной процессии вместе с наследником Юстинианом.

Айос по-обезьяньи сморщил лоб, а затем сказал:

— Сейчас тебе нечего бояться народа.

— Что значит — сейчас?

— Потому что не было заметно никого, кто настраивал бы людей против тебя. Но я не могу поручиться, что это не случится завтра.

— Ну а сейчас — что сейчас говорят люди?

— Есть некоторые — старые матроны в основном, ' — считающие оскорбительным то, что наследник отдал свою благосклонность обычной…

— Потаскухе, — помогли ему бесстрастно. — Продолжай.