— Я сын ЦIодорил Ибрагьима… Мама моя умерла в день моего рождения, и отец мой умер незадолго до моего рождения, меня забрали к себе будалаи. Вот и хожу я по горам и ущельям, охраняю покой горных туров и лесных оленей. Мне пора… — сказал мальчик и, легко поднявшись по крутому скалистому хребту, исчез в облаках, окутавших вершину горы.

Гортнобец сильно испугался, кое-как дошёл до своей отары, а к вечеру понял, что заболел. То в жар его бросало, то такой озноб охватывал, что он дрожал весь. Перед его глазами мелькали картины прошедшего дня: густой туман, загадочный мальчик, его одежда, неподвижные его глаза, непонятная ухмылка на лице и слова, которые, словно круглые камешки, выпадали из его рта, и эхо билось между скал, повторяя: «Я сын ЦIодорил Ибрагьима… Ибрагьима… Ибрагьима!!!»

Эти слова не отпускали несчастного чабана. Его ещё удивило это странное, доисламское имя — ЦIодор, ведь ЦIодорил Ибрагьим значит «сын Умного по имени Ибрагьим».

Когда другой чабан, совсем уже старик, пришёл его сменить, то сразу и не узнал, а узнав, вскрикнул:

— Что с тобой? На тебе лица нет!

И гортнобец рассказал обо всём: как встретился с загадочным мальчиком и как тот исчез среди скалистых вершин и облаков, сказав, что идёт ухаживать за горными турами и лесными оленями.

— ЦIодорил Ибрагьим?.. — переспросил старик, задумался и замолчал.

— Ну, что? Почему ты замолк? — спросил гортнобец, торопясь получить от старшего хоть какое-то объяснение.

— От покойного дедушки я слышал удивительную историю о некоем ЦIодорил Ибрагьиме — она была почти как сказка. И более ни от кого и никогда это имя не слышал я до сегодняшнего дня, — задумчиво произнёс старик-чабан.

Он ненадолго замолчал, пытаясь вспомнить рассказ своего дедушки, и после раздумий продолжил:

— Жил, оказывается, у нас в ауле некий ЦIодор, заядлый охотник, и был у него единственный сын Ибрагьим. Про ЦIодора говорили, что он никогда не возвращался с охоты без дичи. В стрельбе был меток — хоть в глаз птичке. Дом его был богатым, но ЦIодор охоту не бросал, нравилось ему, и гордился он своим талантом. Один набожный человек предупредил его, мол, не будь таким алчным, знай меру, у тебя семья — ты да сын, а сушёного мяса полная веранда. Не будет бараката твоему дому, если и дальше будешь так охотиться. Аллах всем людям дал ризк в виде дичи, не только тебе. Не послушал ЦIодор старика и бросил высокомерно: «Аллах мне дал зоркий глаз и умение метко стрелять, чтобы я взял столько дичи, сколько мне надо». Опечалился старик, когда ЦIодор так ответил, чувствовал, что человек накликает на себя беду.

— Почему же он Умный, если был так глуп? — спросил гортнобец.

— Люди назвали его так за удачливость в охоте. Но, оказалось, не очень умный. В один холодный зимний день вышел он на охоту. На тропинке, которая шла вдоль отвесной скалы, было место, где снег лишь чуть припорошил, припрятал ледяной покров. На том месте соскользнул и полетел в пропасть меткий охотник ЦIодор. Сельчане его похоронили к вечеру, и все в один голос утверждали, что это знак сверху. Не зря, мол, набожный человек предостерегал его.

Вырос у него сын Ибрагьим. Тоже пошёл по пути отца. Охотился на туров и никогда не возвращался пустым. И его предупреждали старики: безбаракатное это дело, отец твой плохо кончил, знай меру! Но разум его был затуманен, успех опьянял, и всё тянуло его на альпийские луга, где пасутся стада горных туров. И стрелял ЦIодорил Ибрагьим в отборных туров с красивыми телами и большими рогами. Как-то на рассвете оседлал ЦIодорил Ибрагьим своего гнедого жеребца и направился на охоту. Встретил его у мечети тот почтенный старец, что предостерегал его отца.

«Сегодня пятничный день», — сказал старик, оглянувшись. Ибрагьим усмехнулся и продолжил свой путь.

А по преданиям старого Джурмута, весь дикий животный мир находится под опекой будалаов гор. Они охраняют их от бед, от слепой силы природы и злой силы человека. Во все дни можно охотиться, если знать меру. Но пятничный день — он особый. В этот день, как говорят, за турами и оленями присматривают девочки будалаов. И если кто убьёт оленя или тура в пятницу, того девочки будалаов проклянут, и кара настигнет нарушившего запрет.

Именно в пятницу пошёл на охоту ЦIодорил Ибрагьим. Змеёй прополз он по узкому карнизу вокруг скалы, обрывавшейся в пропасть, и выглянул из-за камня. Перед ним на отвесных скалах траву щипали два тура. Один был большой, со сломанным концом рога, а другой — помельче. Ибрагьим выстрелил. Скалы загрохотали в ответ, перебрасывая эхо друг другу, а потом утопили его в серебристой речке, что текла на дне ущелья. Маленький тур, словно камушек, брошенный ловкой рукой, легко прыгнул в сторону, затем вниз по отвесным скалам и исчез за поворотом. А большой на минуту встал как вкопанный, медленно опустил голову, будто пригнула его к земле тяжесть огромных рогов и, сорвавшись со скалы, полетел в пропасть. Дым от выстрела рассеялся, и тут ущелье заполнил женский крик, через минуту перешедший в рыдания. Ибрагьим со страху чуть сам не сорвался, да ухватился за колючий куст можжевельника и так замер, всем телом прижавшись к скале. А женский голос всё звучал, выплёвывал по одному острые ранящие слова, похожие на маленькие блестящие стрелы:

«Гуч бекараб тIаму кIва рукъиб щвезигIан тараб гIумру батлугуяс». (В безрогого выстрелил проклятый, да не будет ему жизни, кроме как до дома).

На мгновение потерял себя Ибрагьим, с трудом спустился на узкую тропинку. «Что бы значили слова: да не будет ему жизни, кроме как до дома?» — думал он.

И тут заныло в груди, будто кто-то сжал ладонью сердце. Забыл Ибрагьим про подстреленного тура, кинулся туда, где привязал коня, вскочил в седло и помчался прочь. А как добрался до дома, упал и прожил ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать прибежавшим сельчанам, что с ним произошло.

Случилось это поздней осенью. Весь его скот остался на летней ферме в местности Сугърухъ, и беременная жена ЦIодорил Ибрагьима осталась там же. Наступила зима и отрезала от мира и её, и скот, и Сугърухъ.

Когда за сеном на летнюю ферму пошли другие гортнобцы, они нашли умершую жену ЦIодорил Ибрагьима и пустую люльку. — Старик встал и, тяжело ступая, пошёл к отаре. А молодой чабан так и сидел, не двигаясь с места, пока ночь не рассыпала по небу звёзды.

— Вот так. А что там было и чего не было, одному Аллаху известно, — шлёпнула себя по коленкам тётя, завершив свой длинный рассказ о гортнобских будалаах, шайтанах и охотниках.

— Моя покойная бабушка говорила, что в Гортнобе у рода Малачиял есть чёрный плоский камень размером со сковороду. Когда сено, запасённое на зиму, заканчивается, камень кладут в хлев для бараката. После этого сена легко хватает до весны. Если заканчивалась мука, камень клали в муку, и всегда у Малачиял были хинкал из пшеничной и кукурузной муки. Такой баракатный камень есть у Малачиял, — говорит тётя. Увидев мою скептическую ухмылку, она продолжает: — Ле, васав, я тебе рассказываю, что услышала от старших, верить или не верить — твоё дело.

— Что за камень? Как можно камнем баракат держать? Это же ширк и опасная вещь по исламу, если кто-то верит в могущество камня… — говорю я, провоцируя тётю на продолжение разговора.

Тётя моя, женщина простодушная, подвоха не заподозрила и принялась рассказывать. Но знала она лишь часть истории. Вторую часть рассказала другая тётя. А детали, которые я по крупицам собрал, слушая женщин Джурмута, сделали историю объёмной и красочной. Дело было вот как.

— В Гортнобе (аул Джурмута) жил большой и зажиточный тухум, Малачиял звали их. Они имели большие отары овец, наёмных чабанов, свои летние и зимние пастбища в горах и в Цоре. Овцы на зиму направлялись в Цор, а крупнорогатый скот оставался в горах. Там же, в горах, Малачиял построили сараи для скота и дома для людей. Часть зимы люди со своим скотом проводили на ферме, а когда сено заканчивалось, возвращались в аул ждать весны.