Али потом рассказывал моему отцу, а тот передал мне. «Вокруг не было ни души. Только скалы, снег, и будто из-под земли шёл голос. Мы побежали на звук. С каждым нашим шагом этот хриплый слабый голос, читающий зикру, становился отчётливей и больше походил на человеческий. Мы обогнули обломок скалы, спустились чуть ниже и оказались перед громадным сугробом. На его белом боку темнело отверстие. Мы заглянули туда. Спиной к нам лежал человек и читал молитву. Худой как скелет, полуживой, он читал без остановки и слегка кивал головой то в одну, то в другую сторону.

— Ле-е!!! — крикнул я.

Лежащий не повернулся. Я запрыгнул внутрь и шлёпнул его по плечу. Он вздрогнул, медленно, тяжело повернулся, и тут же закрыл глаза от резкого солнца. Его лицо бледное, заросшее бородой, было таким измождённым, что глаза казались огромными. Он всё время мелко дрожал и не мог говорить. Я схватил его под мышки, вытянул наружу и потащил по снегу дальше от сугроба, на солнце.

— А с ней что будем делать? — спросил меня Шамсудин.

— С кем это, с ней? — спросил я.

— Ты там женщину не увидел? Она мертва, — сказал Шамсудин.

Я кинулся обратно, и только тогда почувствовал сладковатый трупный запах. Она лежала в уголке снежной пещеры. Недалеко от неё, там, где лежал мужчина, был почти пустой мешок. Когда я поднял его, оттуда высыпалась горстка кукурузной муки… Они с женой вырыли эту нору, чтобы переждать бурю. Но, когда буря кончилась, оказалось, что перевал завалило. Не было дороги вперёд, к дому. Не было её и назад, в Белоканы. Через месяц жена умерла. Пять месяцев он провёл рядом с её трупом, питаясь кукурузной мукой, которую они не донесли своим детям. Выжил.

— Я помню его, он приходил в гости к дяде Али, человеку, который нашёл его и спас ему жизнь, — рассказывал мой отец. — Мне казалось сперва, что он передвигается на корточках. Оказалось, безногий. Сначала обморожение, потом началась гангрена, пришлось ноги отрезать до бедра. «Ходил» он так: выбросит руки вперёд, обопрётся на них и подтягивает туловище с культями. Дожил почти до 70 лет.

Эту историю я рассказывал много раз, и каждый понимал её по-своему. Одни думали, что она о легендарном горце, которому хватило крепости духа, чтобы выжить в холоде, голоде, во мраке. Ни звери, ни стихия, ни голод не сумели забрать у него жизнь. Другие считали, она про то, как вера во Всевышнего и молитва спасли человека. А третьи говорили, что это всё про упрямство и гордыню. Из-за них горец не остался в Белоканах, погубил жену и сам чуть не погиб. Ещё есть такие, кто точно знает: история о том, какой тяжёлой и опасной была раньше жизнь горцев. И они все спорят и ругаются между собой. Я тоже спорщик, но тут молчу. Если кто и знал правильный ответ, так только сам этот горец. И не тот, молодой и сильный, что шагал к перевалу, не оглядываясь на жену. А безногий старик, который каждую ночь ждал, что смерть, белая как сугроб, встанет у его постели.

— В Белоканах жил один лакец, который чисто знал наш джурмутский диалект и был в приятельских отношениях со всеми нашими. В то время он был достаточно состоятельным человеком в Цоре, — говорит отец. — Как-то в начале 1980‑х я был у него в гостях с покойным Магомедом Османовым, нашим односельчанином, который работал в те годы председателем райисполкома Белоканского района. Они с лакцем были кунаки. Лакец принял нас радушно, накрыл стол в саду, поставил большой графин кахетинского, хорошую закуску; шёл разговор о людях, об общих знакомых в горах и о Цоре. Османов прервал разговор кунака и спросил:

— Сулейман, сын как твой, что-то его не видел я давно.

— В город, кажется, пошёл — не знаю, был тут, — ответил лакец и замолчал. В его речи чувствовалось нежелание говорить о сыне. После непродолжительного молчания он всё же продолжил, — Сын мой родился через 18 лет после свадьбы. Он был для меня долгожданным ребёнком. Словами не объяснить мою радость. С его появлением я обрёл смысл жизни. Он рос умным, смышлёным мальчиком. Я серьёзно взялся за него с самого раннего детства: нанимал хороших учителей, записал на борьбу и нашёл хорошего тренера. Периодически ездил с ним в Грузию к хорошим специалистам — тренировали его и там.

Как-то в гости ко мне заглянул из Катеха один мой приятель Ибрагим, ваш джурмутовец, и сказал, что с женой развёлся. Новость, конечно же, неприятная. У него было двое сыновей, почти ровесники с моим. Спрашиваю о них, а он махнул рукой и говорит, что оставил их с матерью. Он был нагловатый, беспардонный тип, кутила. Вёл праздный образ жизни и коротал дни в кабаках Алазанской долины. А его сыновья в это время ходили по базарам Цора в поисках пропитания, убого одетые, порой я видел их без обуви. Никому не было до них дела; брошенные на произвол судьбы, они ходили в лес за каштаном, дикими орехами и лесными ягодами, чтобы не умереть с голоду.

При каждой встрече я упрекал Ибрагима, что он в ответе перед Аллахом за этих детей и как отец должен обеспечить им хотя бы минимум — кормить их. И всякий раз он, махнув рукой, «не слышал» меня. Жалкая и голодная жизнь была у ребят. От худобы и недоедания они с трудом ходили, а потом и вовсе пропали. Говорили, что они в Грузии, но что они там делают, чем занимаются, я не слышал…

Как-то в Белоканах, возвращаясь с работы, увидел я возле базара большое сборище людей. Кто-то в толпе что-то выкрикивал, но разобрать слова было невозможно. Направился к ним. Один здоровый мужик держал шест перед людьми, отталкивал толпу и кричал: «Шире круг!!! Так вы не увидите, шире!!!». Спрашиваю у одного джарца, что тут происходит. Тот отвечает рассеянно, пытаясь вырваться вперёд, в первые ряды:

— Пехлеваны выступали тут. Сейчас чидаоба (грузинская национальная борьба) будет — один джигит из Тушетии приглашает любого с ним побороться, выигравшему обещает в подарок чёрного барашка. Говорят, во всей Грузии и в Азербайджане никому не удалось у него выиграть… С ним наш белоканский аварец будет бороться, — добавил он.

В дальнем углу молодой человек надел гужгат (короткая рубашка) без рукавов и нацепил пояс, приготовившись к схватке. Вдруг из-за моей спины, рассекая толпу, вышел красивый парень, обнажённый по пояс. Он был сложен как греческий атлет, загорелые плечи, могучие руки, каждая мышца выделялась. Надев гужгат с поясом, он подошёл к распорядителю. Народ шумел, из-за гула толпы было не разобрать, о чём говорят в центре. После непродолжительных переговоров все разошлись по своим местам и отдан был сигнал начинать схватку.

Грузин начал очень уверенно, схватил нашего за пояс и оторвал от земли. Через мгновение наш борец тем же приёмом швырнул соперника через себя прямо на землю. Весь базар заревел от радости. Народ побежал обнимать победителя. Когда я пробрался ближе, узнал его. Это оказался пропавший из Белокан старший сын моего друга Ибрагима. Тот самый сын, который, чтобы утолить голод, питался ягодами и каштанами, добытыми в лесу. Я обнял его, поздравил, но из-за рёва и шума сумасшедшей толпы не смог ни о чём его спросить. И я ушёл…

А у моего сына, которого я кормил икрой, ничего не вышло. Я ничего не понимаю, может, для того, чтобы они вышли в люди, их надо лишать всего и на улицу выгонять?.. — с горечью сказал Сулейман.

— У меня, педагога с пятидесятилетним стажем, не было однозначного ответа на этот вопрос. Каждого человека Всевышний одарил талантом, только его надо выявить и развить, — закончил отец свой рассказ.

— Всем селом охотились они… У них, у камилухцев, веками сложившаяся традиция охоты, в отличие от других аулов Джурмута. Они не идут, как другие, когда вздумается, идут только в сезон. Как только горные вершины покроются снегами, начинается охота на туров. В это время у них бывает самое вкусное и жирное мясо. Я тоже любил это дело в молодости, много ходил на туров, на медведей. Был неплохим охотником. Но нет бараката в этом деле. Не зря ведь рассказывают, что горная серна сказала: «Чтобы съесть моё мясо, охотнику придётся сперва своё мясо есть». Имеется в виду «нелегко будет ему меня достать». Тяжёлое и очень трудоёмкое дело это. В подтверждение тем словам эти мои ноги, — сказал, указывая на больные суставы, отец.