Стрелу, что убила грифа, он решил сохранить в память о долгих серых днях, в память о силе и мощи, о размахе могучих крыльев, о полёте, который был прерван в один миг, и в память о себе, вынужденном скрываться от людей и жить среди диких скал, как дикий зверь.

Прошло несколько десятков лет. Алимасул Мухама вернулся к людям, вернулся в Джурмут и зажил размеренной спокойной жизнью. Изредка спускался в Цор, с большой осторожностью спускался, ибо там ходили люди, которые были с ним в кровной вражде. Однажды в местности Лъимсверуа (Водораздел) на границе с Цором он был в гостях у чабанов, они зарезали ягнёнка и ждали, пока мясо сварится. Среди чабанов был один незнакомый человек, он всё время смотрел на оружие Алимасул Мухамы. Через некоторое время гость обратился к Мухаме:

— Ты не дашь мне посмотреть стрелу, которая за твоим ремнём?

Алимасул Мухама с осторожностью вытащил стрелу, передал её гостю и замер, держа руку на сабле. Гость посмотрел на клеймо, медленно поднял глаза на Мухаму и спросил:

— Откуда это?

— Вытащил из груди подстреленного грифа…

— Где?

— В лесу, между Белоканами и Джурмутом…

Гость ухмыльнулся и сказал:

— Это моя стрела, вот мой мугьру (клеймо), — вытащил и показал точно такую же стрелу с клеймом. — Я эту стрелу пустил лет 30 назад в грифа, который сидел на мёртвой кобыле в местности дальше Диди Ширака в Гуржистане. Оттуда до границы Белоканов и Джурмута более 400 километров. Когда гриф улетел, я думал, что через метров 100 он упадёт, не упал и ушёл в облака и исчез из виду. Вот как она попала к тебе, оказывается, — сказал гость и вернул стрелу Мухаме…

Тут тётя перешла к рассказу о том, как мужественно Алимасул Мухама дрался с кяфирами и погиб как герой. А меня всё не отпускали картины цорского леса, одинокого апарага, грифа, медведя и окружающих их гор. Газават, войны, походы и всадники исчезли куда-то, когда рассказали о большом желании выжить птицы, зверя и человека.

Я никогда не прошу отца рассказать ту или иную историю для того, чтобы опубликовать. Да и он вряд ли будет рассказывать что-то для печати. Если попрошу, то возникнет неловкое положение: у нас как-то не принято так, чтобы отец с сыном говорил о своём творчестве. Он не подзывает меня, не делает никакого вступления — истории из прошлого возникают неожиданно, и слышу я от отца увлекательный монолог, который долго не покидает меня и в итоге оказывается на страницах моей «Тайной тетради».

У каждой семьи, наверное, свои традиции, у нас свои, а монологи отцов длятся уже многие годы, и рассказывают их потомки по случаю. Так и появились нижеприведённые истории о лошадях. Когда отец увидел картину места слияния рек Тлянадинка и Джурмут, пошло повествование. Преемственность в рассказах, передача былого сохраняется у нас. Сначала ты мальчик и голос отца слышишь редко, затем становишься юношей, мужчиной, и голос слышен всё громче. Ты всё это впитываешь и пропускаешь через себя — когда-нибудь будет и твой монолог о минувших днях, рассказах старины и жизни своей, которую ты провёл в этом бренном мире, если, конечно, будет человек, который готов послушать тебя. Да будет так.

— Когда мы с Яхьёй из Ульгеба спускались по серпантину к тлянадинской речке, прогремел гром и пошёл проливной дождь, он всё усиливался и усиливался. Мы с ним вместе работали тогда. Я был молодым 25‑летним директором Чородинской средней школы-интерната, он был на лет 15 старше меня, работал там же завхозом.

Мой конь, купленный за наделю до этой поездки в Белоканах, был не приучен к горным тропам. Всё время фыркал, махал головой, вздрагивал от шорохов, но шёл впритык за конём моего попутчика. У Яхьи был здоровенный конь гнедой масти, который хорошо знал местность и шёл, как по открытому полю, уверенно и не спотыкаясь. После очередного поворота открылась поляна и сама река Тлянадинка. Она была мутной от бесконечных дождей, бурлила, громыхала, разбиваясь о валуны. Моста не было — ночью река унесла. Мы оказались перед сложным выбором: перейти речку на лошадях или вернуться домой и ждать, когда река присмиреет. Всё же решили рискнуть. Метров пятьдесят отделяли брод от того места, где Тлянадинка сливалась с рекой Джурмут, а там река становится вдвое больше. Стоит оступиться — и волна снесёт туда, откуда выбраться будет крайне тяжело. Яхья, трезво оценив возможности своего коня, сказал: «Если вода выше моего пупка, я становлюсь беспомощным — плавать не умею. Если конь споткнётся, нет мне спасения. Но мой конь легко должен перейти туда, Исмаил. А твой конь неопытный, ты должен быть готов в случае чего спрыгнуть с него».

Сказав это, Яхья с конём вошли в воду. Опытный, сильный конь широкой грудью рассекал мутный поток, весь вымок, но вынес всадника на тот берег. Мой конь был молод, я покупал его за исключительную красоту: литое тело, длинные, как струны, ноги, густая блестящая грива — он походил на ахалтекинца. Но, кажется, он впервые видел перед собой дикую стихию воды, не хотел приближаться, бил копытом то о землю, то по воде. Но я не давал ему возможности увернуться, и конь послушался моей руки, ступил в реку.

С самого начала он пошёл как-то странно, боком, когда дошли до середины, конь как подкошенный упал в ледяную мутную волну, а меня удар потока сорвал с седла. До берега было далеко, я никак не смог бы доплыть, оставалось только отдаться течению и надеяться на Аллаха. Вода бурлила, крутила меня, словно малую щепку, мне осталось пустить себя по течению и переплыть, куда волна меня кинет, лишь бы выбраться на берег. Так и сделал. В месте слияния двух рек показался мой конь и тут же исчез в мутном потоке, по дальнему берегу бегал и кричал Яхья, но река шумела так, что я ни слова не мог разобрать. Только видел, как взлетают его скрещённые руки, и понял, что он запрещает мне даже пробовать преодолеть реку.

Но я учился в Избербашском интернате, то есть много лет жил у моря и хорошо плавал. А для того, кто научился плавать так рано, вода не враг, и каким бы быстрым ни было течение, справиться с ним не такая уж проблема. Я замахал в ответ, стараясь жестами успокоить Яхью, переплыл реку и выбрался на другой берег.

— А конь твой? — спрашиваю я в полном непонимании, ибо никогда не слышал, чтобы лошадей унесла река.

— Конь в этом бурлящем мутном потоке в двух местах появился, потом пропал с концами — река унесла, так и не нашёл нигде до Аварского Койсу. Даже не нашёл того, кто хотя бы кости моего коня видел. Через несколько месяцев один мой знакомый тлебелав (тохотинец) нашёл недалеко от аула Тохота мои хурджуны и потник от седла, больше ничего не нашли, — сказал отец и посмотрел на картину, которая висела на стене у меня дома. Это было именно то место — место, где сливались реки Тлянадинка и Джурмут. Хотя картина висит там несколько лет, почему-то только сегодня отец рассказал мне эту историю. (На картине поздняя золотая осень и маленькие чистые реки. При дождях они становятся раз в пять больше.)

— Жалко было коня? — спрашиваю я, чтобы разговорить отца.

— В тот день нет, был рад, что сам спасся. А потом, когда прошло время, всякий раз вспоминал о коне, переходя эту речку, — совсем молодой и неопытный конь был. И удивительной красоты. С красивыми конями мне не везло, у меня их за мою жизнь было более сорока. Был ещё один удивительно красивый конь, с ним совсем печальная история, даже рассказывать не хочу… Ладно, чай дают они нам? — спросил отец, закончив разговор о лошадях.

Я очень хотел его вернуть к разговору, не знал, как это сделать, и спросил:

— А что случилось, отец, с другим конём?

— Застрелил…

— Застрелил??? Кто застрелил?

— Я попросил друга, чтобы застрелил. Это длинная история… Скажи там, чтобы чаю нам дали, — сказал отец и прервал разговор.

— Это случилось в 1956 году, в середине лета. Со мной был Багадур из Чорода, шли из Тляраты в село Цумилух верхом на красивых лошадях-иноходцах. Председателем колхоза в те годы там работал наш джурмутовец Абдулазиз. Он позвонил к нам в Тлярату и попросил, чтобы к нему заглянули. «Пока вы едете, барашка тоже зарежем», — пообещал Абдулазиз, и мы, довольные, держали путь в Цумилух. Но Багадур был такой человек: где он, там обязательно должно что-то произойти. От богнодинской речки должны были свернуть в сторону Цумилуха, а Багадур направился в сторону селения Никар или Сикар. Он был неспокойным хулиганистым мужиком, делал что вздумается, особо не заморачиваясь, — рассказывает отец.