— У каждого может быть своё мнение, что хочет сказать Тургенев. Это не математика, чтобы вывести формулу и дать единственный и верный ответ. Мне его ответ понравился. Или у них учитель литературы хороший, или сам он случайно мне разумный ответ дал. Поэтому я ему говорил, чтобы обязательно вышел, рассказал урок и дал учителю свой вариант идеи произведения. А он, как видишь, схалтурил и вернулся без оценки, — говорит отец.

Налили нам горячего чаю, отец, как всегда, на свой армуд-стакан положил блюдце, чтобы чай долго остывал. Это для меня своего рода знак, что он собирается что-то рассказывать.

— Ты Ивана помнишь? Тракториста, который делал дорогу у нас в Джурмуте?

— Да, конечно же помню!

Это было в конце 1970‑х годов. От нас вниз по Джурмуту на своём тракторе автомобильную дорогу делал некий Иван, русский, который работал в геологоразведке. Мой отец в те годы работал директором Чородинской средней школы и был в приятельских отношениях с Иваном. Тот часто бывал у нас в гостях. Отец ему наливал кахетинского, по его же словам, Иван был человеком с хорошим чувством юмора.

Кажется, это и объединяло их, а не трактора и дороги, в которых отец мало что понимал. Когда Иван впервые к нам приехал и увидел молодцев на лихих скакунах, он сказал отцу: «Тут в горах, Исмаил, ни трус, ни лихач не проживёт. Один сорвётся и полетит в бездну из-за трусости, второй — из-за глупости. Чтобы выжить в горах, человек должен быть мужественным и трезвым». Возможно, эти слова и сблизили отца с Иваном. Они были друзьями.

— И что с Иваном? — спрашиваю я у отца.

— Помнишь, как он говорил? «Я вам не Иван, а Иван Филиппович. Иваном меня называть разрешаю только Айшат (это он про маму твою) и больше никому. Она доктор, имеет право», — вспоминает отец и улыбается.

— В конце 1970‑х уехал он от нас, пропал, больше не видел и не слышал о нём. Жив ли? Не думаю, ему сейчас должно быть около 90 лет. Он был из Кубани. Иван Филиппович Годунов звали его.

В Кубань приехал из Центральной России в детстве, в годы войны. Так вот этот рассказ Тургенева мне напомнил одну историю, которую рассказывал Иван. О своём приезде на Кубань, о войне, о голоде, о казаках.

— Вот ваши джурмутовцы по образу жизни очень похожи на казаков, Исмаил, — говорил Иван. — Казаки, как и ваши, заставляют детей драться. Меня сколько в детстве дети казаков били. Стоило выйти, так и сразу взрослые подначивали какого-нибудь мальчишку: «А ну-ка, дай ему в рожу!». Так и колотили. Ваши тоже заставляют детей драться, смотрят и хохочут. Ещё схожие черты у вас — вы бьёте своих жён. У казаков это особо жестоко бывало. Сами казачки ходят в длинных сарафанах. Когда провинится жена перед мужем, тот поднимает ей сарафан, сверху над головой завязывает и начинает розгами хлестать по ногам и другим мягким местам.

Чаще всего это происходило по пьянке. Ваши тоже горазды бить жён… Ну ты, педагог, директор школы, наверное, не будешь бить Айшат, интеллигент ведь, а не выпивший казак, — говорит мне и смеётся.

— Я не знаю, что там казаки и Иваны делают, если жена или дети правила нарушат, хоть я трижды интеллигент, как настоящий джурмутовец, должен установить закон плетью, — говорил я, а Иван смеялся. Ещё он вот что рассказывал:

«Ужасное было время. Отец мой пошёл на фронт и пропал без вести. Мы переехали на Кубань. Голодал я много в детстве, сам удивляюсь, как выжил. К осени 1942‑го немцы взяли Краснодар, среди народа ходили страшилки о душегубах-немцах, которые издеваются над военнопленными, рассказывали об ужасах и пытках. Была зима 1943 года. Я, как и многие дети, ходил босиком, ноги мёрзли. Но остаться дома — значит голодать.

Однажды с мальчишкой-казачонком мы ходили вокруг казарм, где жили немецкие солдаты, смотрели на них, ненавидели и вместе с тем завидовали их одежде, начищенной обуви и думали, где бы найти хоть кусочек хлеба. Недалеко от лесополосы были их казармы и склады. Я думаю: «А что если залезть туда, вдруг можно что-нибудь утащить?». А товарищу это говорить не хочу — рискованно.

Он мог меня сдать или немцам, или нашим же, что ходили к немцам. Решил сам пойти, без него. Через пару дней я из лесу ползком добрался до забора позади склада, залез в окно и спрыгнул внутрь. А там целая гора сапог! За неделю до этого солдаты получили новое обмундирование, а ношеные сапоги предназначались военнопленным или разнорабочим в тылу. Я подобрал себе почти новые небольшого размера сапоги, полез обратно в окошко, а там внизу уже ходит немецкий солдат с винтовкой — сторожит.

Долго ждал, пока он отойдёт, выбрал подходящий момент, спрыгнул — и бежать! А тут часовой этот направил в мою сторону винтовку и кричит:

— Стой!!! Стрелять буду!!!

Я бросил ворованные сапоги и бегу дальше. Бегу и жду выстрела и своего конца. Через некоторое время я слышу за спиной тяжёлый топот, догоняет меня проклятый немец! Скатился в овраг кубарем, карабкаюсь на другую его сторону, а тут рядом с моей головой просвистело что-то и шлёпнулось впереди. Гляжу — это сапог. А следом и второй прилетел. Я вылез из оврага, оглянулся, а там, в метрах 15 от меня, стоит немец, смеётся и рукой на сапоги показывает, мол, забирай. Я и забрал. И домой пошёл».

Вот такую историю мне Иван рассказал, — усмехается отец. — Этот случай вспомнил я, когда твой сын мне про тургеневского Бирюка рассказал. От обоих ожидали зверства, а получили великодушие и сочувствие.

Моя покойная мама была женщина с характером. Она могла бескорыстно и искренно помочь людям, первой шла на помощь родственникам, соседям и просто сельчанам. Она целыми ночами дежурила возле больных, делала на дому курс лечения, когда в горах Джурмута не было ещё автомобильной дороги и не могла приехать скорая помощь. Но был у мамы один недостаток — иногда она была слишком резка и прямолинейна, говорила людям в лицо не очень приятные для них вещи. За что отец её поругивал и называл «гьаб лъел гьечIаб ханжар» (клинок или кинжал без ножен). Отец для нашей семьи и школы, где работал, был непререкаемым авторитетом. Не дадут мне соврать джурмутовцы. И мама была единственной, кто осмеливался спорить с ним. Такое случалось, когда она начинала хвастать селом своего отца. Родом мама была из соседнего аула, хвалилась своим тухумом, какими-то газиями из своего тухума, достатком, богатством дома, где родилась и жила до замужества. У отца моего родители умерли рано, и он поехал в город, в интернат, а мама росла в горах в доме зажиточного джурмутовца, который имел крепкое хозяйство. Однажды мама говорит:

— Наш дом никогда не знал, что такое нехватка еды. У отца всё было. Он делал большие мешки из шкур козла, мыл, чистил и заполнял их пчелиным мёдом. Грузил мешки на трёх лошадей и вёз через Тлянаду в Ритляб, дальше — в Чародинский район, а оттуда в Кумух. Продавал лакцам высшего качества мёд и возвращался с рулонами ткани. У нас дома стояли три сундука с отрезами, три сундука кукурузы, дно которых никто не видел со времён моего прапрадеда (всегда полные были они), и была целая отара овец. Когда я одно за другим платья меняла, ваши салдинки были в залатанных экъделах!

— Не знаю, какие ты платья носила. Я тебя, несчастную доярку в галошах, испачканных навозом, одел, обул и устроил учиться, — говорил отец в ответ. — А ваше богатство досталось ворам. Если бы не наш салдинец Гамшули Муртазали, у вас всё подчистую забрали бы!

Заметив мой интерес, отец повернулся ко мне и стал рассказывать:

— У нас в ауле был такой тухум — Гамшулиял, многие из них переселились в Цор, а оставшиеся спустились на равнину, они тут в Дагестане. Их предок был прославленный в округе кузнец. Однажды отец твоей мамы пошёл к нему, чтобы заказать навесной замок. Муртазали Гамшули сказал ему: «Сделаю, но мой замок ценой в два годовалых барана». Абдурахимил Мухама возмутился: что это за цена? Как, мол, можно за висячую железку требовать целых двух баранов. Кузнец сказал: «Неужели у тебя в том доме меньше чем на два барана богатства? Если меньше, тогда повесь на дверь деревянный засов и живи. У меня нет замков, которые висят на дверях, где меньше чем на два барана богатства». Правда остроумный ответ? — сказал отец, улыбнулся и посмотрел на меня довольный.