— О мальчике, который убежал, известно что-либо?

— Мальчик в ту же ночь добрался до дома, в Тушетию. На следующее утро он поднял весь аул и прямо вывел их на чабанов, где провёл ночь привязанным к дереву.

Озлобленные грузины, у которых убили чабанов и угнали овец, не пощадили братьев жены ТIинава. Их забрали в один грузинский город, заперли в какой-то крепости.

А отару их теперь пасли грузинские мальчики.

Окошко камеры, где разместили арестованных, как раз выходило на этот луг, и они могли видеть своих овец. Говорят, что как-то старший из братьев не выдержал и крикнул, и овцы, узнав голос, заблеяли на всю округу. Животные ведь чувствуют состояние своих хозяев.

— Была одна печальная песня этих арестантов, старые женщины напевали, а о чём, сейчас не помню, — сказал отец и задумался.

— Они вернулись домой?

— Нет, их судьба неизвестна. То ли сосланы в Сибирь и там умерли, или грузины отомстили за своих убитых, хотя они и не были причастны к убийству грузин. Они имели несчастье принять у себя с отарой ГІалимасул ТІинава. Но ведь и не принять ТІинава они тоже не могли.

— Откуда тогда известна эта история про барашков и песня братьев, если они не вернулись?

— Чабаны, зимовавшие в Цоре, ходили и пытались освободить их, но ничего не получилось. Отсюда, наверное, песня и рассказы про отару, которая собиралась под окошком крепости, где они были заперты.

А тем временем родственники мстили за них.

Наши чабаны знали одного грузина, который был за главного в крепости, где держали пленников. Его убили позже братья из тухума Розал (Роз — леопард, название тухума; в прошлом выходцы из древнего аула Нодтчли, который был разорён во время распространения ислама) из Чорода.

— А что сам ТІинав, который заварил эту кашу?

— У ТІинава была мучительная зима в Джурмуте. Односельчане из-за него пропали, друг из Джара умер — он не мог показаться на людях. Отара овец досталась волкам, лучший иноходец-конь пропал. А это тоже сильный удар по репутации горца. Говорят, целую зиму он был в халвате (аскетом), молился и не выходил из дома. Изредка выглядывал из окна и искал признаки весны, чтобы вернуться в Цор.

Наступила весна, он пришёл на рузман, а после рузмана попросил прощения у джамаата, сказал, что идёт на газават и не вернётся больше в Джурмут. У него было две жены: одна — из своего села Чорода, джурмутская, вторая — из Тохота (лъебелай). Развёлся он с обеими женами; говорят, сыновей у него не было, только две дочери. Какова их дальнейшая судьба, я не могу знать, — говорит отец.

— И куда он…

— Всё туда же, в Грузию. На этот раз умереть шахидом на пути к Аллаху. Ибо его самолюбие и честь задеты, нет обратно пути, должен был умереть газием. Говорят, при первой же встрече пошла рубка, он зарубил несколько людей и был сам убит. Я видел его могилу в Грузии, там цорские аварцы ещё в советское время заново установили надгробие. Ты видел памятную плиту и белое знамя, которое вешают шахидам в местности Охнохда, где источник воды и памятники усопшим в Чорода?

— Видел, знаю я это место.

Когда отец произнёс название местности «Охнохда», я тут же вспомнил обрывки из назму, которое читала покойная бабушка о некоем шахиде. За точность не отвечаю, примерно так:

Охънохъда щубаа со гІири бугу,

Бодул цевехъанас жиб чІези богъраб.

ГІиридул къадануб байрахги бугу,

Чабхъадулъ лебалас жиб махъи тараб.

Постараюсь передать смысл песни-плача, звучание будет далеко от оригинала, надеюсь, что вы мне великодушно простите. Итак:

В местности Охнохда есть памятная стела,

Которую установил предводитель

войска (в честь подвига).

Возле стелы водрузили знамя,

Наследство повелителя войск.

— Это знамя и назар (памятник) ГІалимасул ТІинаву, шахиду, как говорят. Шахид ли он? — вопрошает отец с неким скепсисом.

Его недоверие вполне понятно. Ведь и у меня самого по сей день нет однозначной оценки этим поступкам.

Дозволено ли забирать имущество людей иной веры, только лишь потому, что они другой веры? Что говорит шариат по этому поводу? Это вполне логичные и требующие разъяснения вопросы.

Чувствую, что в сегодняшних реалиях Дагестана моя собственная точка зрения окажется не самой популярной. Потому что, полагаю, гораздо удобнее, наверное, слыть не просто крутым мачо, наследником дерзких предков, но и обернуть это как подвиг и борьбу за ислам.

Ведь, оправдав жестокость, придётся отвечать за это в Судный день. Но, при всей противоречивости натуры человека, о котором я рассказываю, о нём должны знать потомки. Чтобы брать с него пример в мужестве и доблести. И не брать того, что противоречит исламу, закону и здравому смыслу.

— Исхаку всё с рук сходило, он был непредсказуем в делах и поступках. Был тонким психологом, хорошо понимал людей, манипулировал ими, имел над ними власть. Был хитёр и изворотлив, коварен и дерзок, обладал хорошей памятью и чувством юмора. Таким был Исхак, таким же весельчаком и умным мужиком был мой покойный друг Гьажаруп. Камилухцы его ЦК-Мухаммадом звали. Очень сообразительный, с тонким юмором был человек. Камилухцы — известные конокрады. Для них это молодецкая удаль, мужество, не позорное дело, как для жителей других сёл Джурмута, — рассказывает отец. — Был ЦК-Мухаммад председателем колхоза камилухцев. В Тлярате на бюро райкома председатель райисполкома Чай ХI ажи рассказал, что произошло преступление, надо его раскрыть и воров наказать. Выяснилось, что украдены стропила для крыши летней фермы в Камилухе.

— Куда смотрел председатель колхоза? Куда смотрел парторг? — прокричал Чай ХI ажи из-за стола, где расположился президиум. ЦК-Мухаммад встал со своего места и, не попросив слова, молча направился к трибуне. Поднялся на неё и сказал:

— Если кто из людей захочет от души посмеяться или услышать откровенную глупость, я их отправлю на заседание бюро райкома в Тлярате. Вот вы… — сказал ЦК и обратился к Чай ХI ажи: — Вы не смогли уберечь деньги всего района (за полгода до этого был ограблен банк в райцентре), их украли прямо из-под носа у милиции. Там стены в метр толщиной, окна в железных решётках, внутри двухтонный несгораемый сейф, у сейфа и у входа по два человека с пистолетами в руках, а всё равно украли! И вы от меня хотите, чтобы я не дал своровать стропила, брошенные в открытом месте, у речки, возле аула самых известных воров Дагестана и приграничных республик!

Зал хохотал, кто-то даже зааплодировал. Магомед спустился, Чай ХI ажи нервно закричал что-то вслед, но он уже проиграл.

— Каким образом у них это не порицаемо, даже похвальным делом считается? — спрашиваю я у отца.

— Были исторические предпосылки. Я изучал этот вопрос, — говорит отец. — Во время коллективизации государство насильственно забрало у них отары овец, горы для летних пастбищ и отдали их мегебцам, чохинцам и другим хозяйствам Гунибского района. Это было зульм (насилие) государства, против чего не могли люди бороться. Имам камилухцев в тот период вынес тайно фетву (разрешение) для села, что он разрешает воровать у мегебцев и чохинцев этих овец. Он сказал, что это зарурат (безысходность), и в этом случае халяль (дозволено воровать) эти овцы. И весь советский период камилухцы угоняли — то табун лошадей, то отару овец, то быков. Потом это воровство распространилось и на соседние районы, на Грузию и Азербайджан. В собственном селе не воровали, и никогда не выдавали своих приезжающим следователям. Были у них неписаные законы аула.

Селение Камилух находится на перепутье в Цор, в Тлейсерух и вниз по Джурмуту. Если путники возле речки оставляли отару и приходили ночевать в аул, ни одна голова не пропадала. Это считалось предательством в отношении гостя, никто не нарушал этот закон. Если же чабан не придёт в аул, а останется охранять отару или табун лошадей, обязательно какой-нибудь камилухец угонит коня или пропадут овцы. И самым непревзойдённым конокрадом был Исхак.