Как-то одна женщина рода Малачиял осталась на зимней ферме в местности Сугърухъ, чтобы ухаживать за скотом. За день до того, как её должны были сменить, выпал большой снег. Ни она в аул, ни к ней в Сугърухъ люди не могли пройти. Весь Джурмут был в заложниках снежной стихии. Сутками падал и не прекращался снег, лавины одна за другой шли, местами даже закрыли реки и образовали снежные плотины. Всё бы ничего, но женщина эта была беременна и очень скоро должна была рожать. Это знали и в ауле, но против снежной стихии пойти не могли, надо было переждать непогоду.

К вечеру шестого дня женщина выглянула из окна. Не разобрать было, где небо, где земля, где горы, — кругом бесконечное белое полотно, сливающееся с небом. Даже отвесные скалы, высокие горы, леса и река Сугъру-ор, которая обычно видна была из окна, пропали из виду. Вьюга вилась вокруг её убогой сакли, билась в двери, хлестала по стенам. Сквозь завывания ветра пробивался другой вой — вой голодной волчьей стаи. Женщина знала, чей голос задаёт там тон и ведёт за собой остальных. Неделю назад, ещё до непогоды, она гнала скотину на водопой к речке, и тогда впервые увидела два огненных глаза, что следили за её коровами и бычками. Это был большой старый волк, вожак стаи. Ей случалось видеть, как его стая охотилась на туров, отбивая от стада одного и умело загоняя его к речке, где после недолгой битвы жертва падала с разорванным горлом. Но сейчас туры ушли высоко, спрятались в скалах, куда волкам было не добраться, и вожак искал новую добычу.

Вой всё приближался и усиливался, на какие-то секунды она даже обрадовалась, что в этом оторванном от остального мира месте на краю Вселенной есть ещё кто-то живой.

Но тут женщина услышала детский плач. Ребёнок сначала плакал где-то вдалеке, голос его был тих и время от времени пропадал совсем, словно буря задувала его, как свечу. Через несколько минут плач стал громче, отчётливей, как будто дитя поднесли ближе к сакле. Но тут опять завёл свою песню вожак, её подхватила стая. Женщина схватилась за живот и задрожала, чуточку успокоилась, когда в утробе шевельнулся ребёнок. «Мамина девочка… никому не отдам… уходите, злые духи да волки… никому не отдам… мамина-а‑а…» — прошептала женщина и пошла в дальний угол хижины.

В очаге догорали последние угольки, у неё не было сил выйти за дровами, чтобы поддержать огонь. Голова кружилась, бросало то в жар, то в холод, ломило спину, а время от времени острая боль опоясывала её тело. К полуночи она родила. Девочка! — выдохнула измученная родами женщина, взяв ребёнка на руки; укутала малышку в то, что было под рукой, уложила рядом с собой и заснула. И приснилось ей, как через окно вошла в хижину некрасивая женщина с длинными запутанными волосами и стала перед ней.

— Ты кто? — спросила женщина.

— Гьорол эбел (Мать ветра), — ответила гостья и расхохоталась.

Женщине стало страшно — не к добру эта ведьма явилась, надо бы спрятать от неё ребёнка! Она потянулась за дочкой и проснулась. Её руки продолжали искать ребёнка, но не находили. Двери хижины были заперты изнутри, на окне деревянный засов. А дочки нет. Женщина вскочила, принялась встряхивать лохмотья, которыми укрывалась, подбежала к двери, с большим трудом отворила её. Было раннее утро, снегопад прекратился, но солнце не выглянуло ещё. Почти по пояс снег был у входа. Нетронутый снег. И никаких следов на нём. Женщина обхватила руками голову, опустилась на корточки и по-звериному завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.

На одиннадцатый день после снегопада гортнобцы добрались до фермы Сугърухъ. Скот в сарае хором замычал, услышав их приближающиеся голоса. Но женщина не вышла к ним навстречу. Они нашли её в хижине, всё так же сидящую на корточках и обезумевшую от горя. Такой и привезли её в Гортноб. Там она немного пришла в себя и рассказала им и про сон, и как ребёнок пропал.

— Ты точно помнишь, что женщина приходила во сне? Может, это не сон? — поинтересовалась одна.

Её тут же заткнули старшие и объяснили, что это место отрезано от мира, и не было на снегу никаких следов, кроме тех, что оставили добравшиеся до фермы сельчане.

— Что тут гадать, на всё воля Аллаха! Твою дочку забрали или будалаи, или джинны, существа нашего мира не могли через запертую дверь дочку забрать, — сказала как отрезала старшая тухума Малачиял.

И женщины увели несчастную мать домой.

Прошло много лет, много воды реки Сугъру ор утекло после той злосчастной ночи, женщина, лишившаяся своего ребёнка, жила обычной размеренной жизнью. Что странно, у неё не было ненависти или отвращения к тому месту, где произошло несчастье. Напротив, её манило туда.

Там её встречали золотистые рассветы и багряные закаты осени, красивая зима со снегами и тихими изумрудными речками, где сверкает каждый камушек на дне. Там наступала шумная цветущая весна и щедрое, неописуемо красивое лето; её туда тянуло, тянуло, несмотря на несчастье, которое её там постигло.

Там со всех холмов на неё смотрели вожаки — стражи горных туров, что охраняли покой своих стад; из лесу за черникой на поляну выходила медведица с медвежатами; а из-за поворота на тропинке, что вела к речке, за ней следили два огненных глаза серого волка-вожака.

Ни людям, ни себе женщина не могла объяснить этой своей тяги, противоестественного желания бывать там, где её жизнь была сломана, и такого же противоестественного покоя, который она испытывала, оставаясь одна на ферме.

И однажды глубокой осенней ночью всё прояснилось, и были даны все ответы, отметены все предположения и догадки, развеяны сомнения, что копились десятилетиями.

В ту ночь она сидела перед очагом и грелась у огня. Никого не было на ферме. Ночь была тихая, будто всё живое замерло в ожидании долгой снежной безжалостной зимы. И эта тишина была разорвана как подол платья, зацепившегося за колючий кустарник. С протяжным скрипом медленно приоткрылась дверь хижины.

Но никого не было у порога. Вдруг метнулось пламя в очаге, скрипнули брёвна старого дома, и прозвучал чей-то голос:

— Ва, Малачиязул яс!!! Дур ясалъ вас гьувуйла, вас вехьзи егьи!!! (О, дочь тухума Малачиял!!! Твоя дочь родила сына, приходи его навестить!!!).

Женщина никогда ранее не слышала такого голоса. Невозможно было определить, чей он — мужской или женский, ещё сложнее понять, откуда он доносился — справа или слева, сверху или снизу. Казалось, он заполнил всё ущелье, и каждое слово многократно повторялось эхом, будто скалы перебрасывали его друг другу, пока последнее, уже еле различимое, не затерялось где-то в глубоких расщелинах.

«Дочь сына родила… сына родила… сына родила… навестить… навестить…» — женщина беззвучно повторяла эти слова. Голос ей не подчинялся. Ей не подчинялось и её тело. Она словно оцепенела и продолжала сидеть, держа в руках хворост, что минуту назад собиралась бросить в огонь, и смотрела на стену. Там, в прямоугольнике света, чернела её собственная сгорбленная тень. Но тут тень вдруг распрямилась, будто сбрасывая годы и горести, согнувшие её, и с запозданием на секунду женщина повторила это движение. Тень вскинула руки, и руки женщины сами собой взлетели вверх. Тень метнулась к двери с изяществом юной девушки, и женщина последовала за ней, чувствуя себя молодой, гибкой и сильной, готовой идти за голосом на край света — хоть через реки и пропасти, хоть в лес и в горы.

Горы и леса, реки и пропасти сверкали под лунным светом и молчали, будто ничего не произошло.

«Я должна идти туда… туда, где моя дочь…» — повторяла женщина, шагая вдоль реки по узкой тропинке вверх. Она никогда не была в этих местах, но ступала уверенно, как по собственному двору. Ей не приходилось искать тропинку, та сама ложилась ей под ноги, уводя от невидимых расщелин и опасных склонов. Неизвестно, сколько длился этот путь, но вдруг перед ней выросла стена заброшенного хлева. Дальше дороги не было.

Луна зашла за дальние горы, стало совсем темно. Уверенность покинула женщину, страх подполз, сжал холодной рукой сердце. Но тут ей в лицо дунул лёгкий ветерок, и она услышала голос, который узнала мгновенно, хотя раньше не слышала его никогда. Это был голос её дочери, пропавшей в день своего рождения: