— Почему же тогда Вильгельм согласился? — я вспомнила его чёткий выстрел, спасший меня от монстра.

— Спроси у него сама, — слегка раздражённо фыркнула собеседница.

— Но он только что лишился любимого человека.

— И при этом крепко держится, — Анна сказала это с лёгкой гордостью, словно только семья Готье могла столь прямолинейно преодолевать все горечи жизни. — Потому что как только перестаёшь клеить пластыри на потери, чувства, проблемы, прошлое, настоящее — на себя в целом — так жизнь сразу иной становится. Нужно прекратить заполнять очередные пустоты чем-то или кем-то — это бесполезно и совершенно безнадёжно. Всего лишь стоит научиться заполнять себя собственной энергией и учиться смотреть себе в глаза. Не пустота должна быть после отдачи, а внутреннее «я» — самое родное человеку, живущее с ним с рождения и преданно проходящее путь от начала до самого конца. Никто не позаботится о твоём внутреннем «я» так хорошо, как ты сам. Никто не сможет вытащить тебя из ямы без твоего желания. Поэтому и Вильгельм, и я, и вся моя семья так держимся — мы заполняем себя сами. По крайней мере... стараемся изо всех сил, — последние слова она дополнила будто про себя.

Я замерла с ложкой между зубов, засмотревшись на идеально подведённые серые глаза Анны.

— А я-то думала, чем вы отличаетесь от всех остальных, — я подавила в себе удивление от того, как подруга в последние дни стала всё больше говорить о своих скрытых чувствах, и усмехнулась. — А оказывается, вот оно всё как...

— Мы все разные, — флегматично подметила она. — Твоя семья тоже чем-то отличается.

— Разве что идиотизмом.

Анна вскинула бровь, явно ожидая от меня продолжение. Спустя полгода она наконец-то начала мне хоть что-то рассказывать, но жаль, что эта игра требовала ответа и от меня.

— Моя мама та ещё странная женщина, — смешно было называть Мэри своей матерью, но разоблачать то, что я приёмная, тоже не хотелось. — У неё множество правил и весьма глупых, как, к примеру, не смотреть телевизор. А отец просто жалок. Мебель и то лучше выполняет свою функцию в доме, чем он.

— Не легче тогда снимать квартиру?

— Легче вернуться в Китай, — я закатила глаза, с лёгкой долей злости зачерпнув ещё мороженого. — Но меня держат финансовые трудности и образование.

А ещё... что бы я ни говорила о приёмных родителях, это они вызволили меня из приюта. Вот только иногда у меря возникала мысль, что сделали они это с какой-то тайной целью...

— А ещё за шею, — хмыкнула Анна. — Или за задницу.

— Эй!

— А на самом деле это всего лишь простой страх: не знать, что делать со своей жизнью дальше.

— Ведь мы вряд ли все станем исторками, — развила я её мысль, поддавшись её расслабленному настрою. — Я люблю шить, Арни разбирается в химии, у Лиама футбольный мяч вместо мозгов, у других тоже иные интересы... разве что у Гленис может что-то получится.

— И зачем мы тогда поступали на это направление... — Анна кинула взгляд в окно, тоненькой полоской виднеющееся между длинными занавесками.

— Сама не знаю, — я вдруг чётко осознала, что действительно не понимала, почему вообще выбрала исторический факультет. В какой-то степени это казалось интересным... да и дизайнерских направлений в институте Донована не оказалось. — А ты?

— Решила пойти по стопам брата, ему-то это дело нравится, — девушка лениво пожала плечами. — Всё равно ничего интереснее не было.

— Понимаю... мы словно поступили в институт ради того, чтобы ещё подумать, кем нам стать, когда вырастим. Многие из нас до сих пор не знают ответа на этот вопрос, хотя, казалось бы, учатся или уже работают... но что-то не то. То ли место, то ли время, то сфера интереса. А на самом деле, ничего страшного, если ты ещё не знаешь, что хочешь делать. Не вижу смысла стыдиться, если у тебя нет подробного плана на двадцать лет вперёд или даже на следующую неделю. Это не стыдно, не позорно, не странно, и это не значит, что ты ничего не добьёшься. Мы все имеем право не знать — более того, даже не обязаны знать, кем мы станем. И у нас есть время в институте: изучить себя, узнать что-то новое, постичь мирозданин, усовершенствоваться в творчестве, найти своё призвание и место в мире. И в этом нет ничего страшного.

— Как же ты чертовски права, ma petit oiseau. — Анна на секунду искренне улыбнулась, тронув меня за пальцы. — Я пока вижу себя либо бабочкой, либо медузой.

— Почему?

— Никаких мыслей, никаких эмоций, никаких происшествий. Просто плаваешь себе и всё. Или летаешь.

— Идеально, — губы сами растянулись в глупой улыбке.

Это мы так... сблизились?

Смятение посетило неожиданно, затмив грозовой тучей приятное солнышко от разговора. Ни цель этой посиделки, ни наша философия, ни планы на будущее — ничего из этого не могло полностью заверить о том, что дальше наши странные взаимоотношения станут ближе, что мы с Анной наконец-то раскроемся друг другу. Первый шаг — точно такой же, как и в разные дни пришедшего полугодия. Когда я первый раз побывала в поместье Готье, то решила, что вот, наконец-то, мы пошли навстречу друг другу. Но день прошёл — а результата ноль. Институт, библиотека, молчание за сигаретами... безликая масса встала между мной и Анной. И я понятия не имела, как это изменить.

Быть может... стоило начать с себя?

С другой стороны, а нужно ли мне это было? Вроде и так неплохо. Я погрязла в своём одиночестве, закуталась в болото, как в удушающий мех, и делала рваные глотки воздуха, глупо надеясь, что меня кто-то спасёт. Одиночество мало кто выдерживал, а порой — лишь сильные люди. Они знал цену предательства, боли и измены, знали, каково это — постоянно вытаскивать нож из своей спины. Их души были вдоль и поперёк покрыты шрамами, как и моя, как и Анны. Мы спрятались в одиночестве только для того, чтобы больше не терпеть всё это снова и снова.

— Я отойду ненадолго.

Анна встала и быстро скрылась, пока я закуривала сигарету. Меня до сих пор грела мысль о том, что я сошью для Анны наряд — сделаю для неё нечто особенное. Точно это первый шаг сквозь лёд и тернии к нашей настоящей дружбе. Интересно, она уже продумала, что хочет, или мы будем работать над этим вместе? Какую ткань Анна выберет, какого цвета? И неужели только ради сумочки она решилась сделать у меня заказ? Какое-то лёгкое возбуждение покалывало на кончиках пальцев, как это бывало, когда чего-то долго ждёшь и знаешь, что всё пройдёт очень круто. Вот так и у меня, точно скоро наступит долгожданная поездка на море. А лучше в Китай.

В первый раз подобное чувство я ощутила ещё в приюте, когда впервые шила рубашку Алестеру. Воспитательница Лин учила меня шить поздними вечерами, пока никто не видел, а другие воспитательницы не осуждали нас. Отчего-то они считали, что нельзя привязываться к детям, учить их чему-то особенному, поощрять таланты. Кормить, давать игрушки и обучать школьной программе — все считали это своим минимальным долгом. Все, кроме воспитательницы Лин. Та была особенная — добрая, чуткая, жаждущая помочь каждому бедному ребёнку. И мне повезло, что я заполучила её любовь.

Как и любовь Алестера.

«— Готово! Можешь смотреть!

В диком восторге я отпрыгнула назад, предвкушая, как понравится Алестеру подарок. Наконец-то, наконец-то я дождалась этого момента! Столько старалась, чтобы сшить рубашку, так многому научилась, столь много познала, точно весь тайный мир открылся передо мной. Когда я только появилась в приюте, воспитательница Лин уже тогда заметила, как я постоянно тянулась к тканям и пыталась неумело с ними что-то сделать. Ну а теперь-то, спустя пять лет я сделала своё первое творение. Чистая, свежевыглаженная, голубых оттенков со светлыми пуговицами — рубашка выглядела так красиво и идеально, отчего не верилось, что я сама это сшила. Для худощавого тела она, конечно, казалась всё равно широкой, но я старалась как могла её ушить.

Алестер медленно открыл глаза и осмотрел себя. Недоверие проскользнуло в его тёмных глазах, затем восхищение, а в конце — радость , когда костлявые п альцы уже сами начали ощупывать ткань, нежно прикасаться к карману и воротнику, трогать пуговицы и рукава.