Чехи, к примеру, делали прекрасную обувь до социализма, во время социализма, и после социализма. Хотя именно при социализме, в семидесятых годах, кроссовки «Ботас» гремели по всему миру. Почему? Кто-нибудь этот опыт изучал? А если изучал, то где выводы?

Создавая рабочую группу, Авдеева хотела, чтобы бравые прокуроры сами до всего докопались и вникли во все узкие места. Комиссия партийного контроля изучит анализ, разработает мероприятия, которые поступят в Политбюро и Совет министров. Доклад обязан быть убедительным, именно такую задачу ставила перед собой Авдеева. Для успеха операции имелись образцы обуви из будущего и детальный анализ моды семидесятых годов.

Захватывать мир, уподобляясь компании «Адидас», нам не нужно — незачем пытаться прыгнуть выше головы. Задача гораздо проще: из тех материалов, что есть, наладить производство добротных товаров средней руки. Сделать так, чтобы их покупали. Пусть не в драку, пусть без восторженных од, но покупали.

В экономике все придумано до нас. Сделать придется многое, но для начала следует развязать руки частной инициативе. Сделать это проще всего, ведь государственный контроль никуда не денется. Более того, он усилится обновленным Комитетом народного контроля и военной приемкой в гражданском исполнении, которую назовут «Госприемка».

И если это не поможет, был еще один путь. Но пока об этом думать рано.

Все резкие движения будут позже, а пока Авдеева перешла в соседний кабинет. Одетая в полувоенный френч и строгую юбку, Лизавета Сергеевна издали в глаза не бросалась и начальством не выглядела. Но едва она мазнула фиолетовым взором, оглядывая помещение, как мужчина в тюремной робе вскочил со стула у стены. Коротко стриженый, был он худ, плешив и носат. У него было честное лицо человека, повидавшего жизнь с разных сторон. Именно так выглядят люди, занимающиеся экономическими преступлениями.

Отработанным голосом человек затараторил:

— Заключенный Крахмал Альберт Моисеевич, осужден…

— Садитесь, — властно бросила Авдеева, прерывая доклад. А невозмутимому лейтенанту, писавшему чего-то за столом, сообщила иное: — Меня зовут Лизавета Сергеевна, я от маршала Захарова. Можете идти, товарищ лейтенант.

— Но мне сказали, здесь будет допрос, — хмуро возразил офицер. — Я обязан присутствовать. Вести протокол, и все такое.

— Протокола не будет, — ровно ответила Лизавета. Однако глаза налились фиолетовым блеском. — Идите, и доложите своему начальнику о моем решении. Выполняйте!

Тот встал, одернул китель, но затем потянулся к телефону. Женщина вдруг сверкнула глазами:

— Не зли меня, лейтенант!

Она сказала это по-прежнему ровным тоном, но так, будто хлестнула. А заключенному Крахмалу почудилось, что воздух в кабинете сгустился. Эта женщина умела быть убедительной — офицера как ветром сдуло, вместе с его коричневой папочкой. Она подошла к окну, сняла одну перчатку и протянула руку к батарее парового отопления. Обычный жест озябшего человека, но вдруг раздался треск. Заключенный вздрогнул. Ему пришли новые виденья — будто между женщиной и батареей мелькнула синяя искра, а затем потянуло озоном. Будучи невысокого роста, в эту минуту мужчина сжался, стремясь стать еще меньше.

— Шумит водопад, течет речка, — пробормотала она странные слова. — Небо голубо, а облака белы. Сижу на берегу одна. Совсем одна, в полной тишине и спокойствии. У меня нет проблем, все хорошо. Воздух свеж, песочек чист, а мимо, качаясь на волнах, проплывает тело лейтенанта… Покойся с миром, добрый человек.

Заключенный опустил глаза — в тюрьме и не такое услышишь. Всякое бывает, но если на всех психов обращать внимание, никаких нервов не хватит. Все люди в какой-то степени безумны, однако лучше об этом не думать. Бывалые люди говорят, что все происходящее надо воспринимать с юмором, только для этого надо быть очень умным. Нет, лучше сделать вид, будто ничего не происходит.

Авдеева недолго бормотала свои мантры у окна. Облегченно выдохнув, спросила, не оборачиваясь:

— Хотите чаю, Альберт Моисеевич?

— Если вас не затруднит, — промямлил заключенный.

Он четко ощущал: глядя в свое отражение, эта странная женщина видит его насквозь. И чего Альберт Моисеевич сейчас хотел, так вернуться в свои родные казематы. Это ясно было написано на его лице.

Сочувственно качнув головой вежливому ответу, Авдеева вернулась к двери, чтобы распахнуть ее. Охранник в форме сержанта, подобрав живот, выжидающе уставился на начальство. В том, что это начальство невиданной высоты, сомнений у него не было. Недавно сержант лично наблюдал, как армейский маршал открывал перед ней дверь в соседний кабинет. Уважительно открывал, такое и салаге видно. А уж он-то тертый волк.

— Нам нужен чай, — ошарашила она заявлением. — И что-нибудь к чаю. Вы можете распорядиться?

Охранник мгновенно завис. На его памяти, видимо, такого еще не бывало, чтобы военная прокуратура поила чаем преступников. На этом месте в американском сериале охранник обязан был поинтересоваться: «Вы в порядке, мэм?».

Глаза нашего парня отразили что-то похожее, но местного варианта вопроса «Ты при памяти, мать?» он избежал. И сообразил быстро.

— Вы в буфет позвоните, — предложил сержант вытягиваясь еще больше. Затем с виноватым видом пояснил: — Мне отлучаться не положено. А номер у них девять-одиннадцать.

С буфетом Авдеева говорила вроде бы прежним ровным голосом, но официантка появилась на пороге мгновенно, едва Лизавета положила трубку. У Крахмала создалось впечатление, что официантка поджидала за дверью. Другая красотка в белом переднике прибыла несколько позже, через минуту. На подносах девушки притащили все короткое меню буфета — горку бутербродов с красной рыбой и колбасой. И еще тонко резаную брынзу, печенье, пирожные и баранки.

Авдеева рассчиталась, ухватила бутерброд с семгой, и отошла к окну.

— Кушайте, — разрешила она. — Не спешите, время терпит.

Глава сорок четвертая, в которой раз пошли на дело, я и Рабинович

Заключенный Крахмал давно насытился, бутербродов и след простыл. Но жевать печенье он не прекращал.

— Вы знаете, гражданин следователь…

— Я не гражданин, — поправила его Авдеева. — И не следователь. Сколько раз вам говорить: меня зовут Лизавета Сергеевна.

— Простите, привычка.

— Продолжайте. У нас не допрос, а простая беседа. О ее содержании никто не узнает, обещаю.

О том, что читала собственные воспоминания Крахмала, опубликованные в интернете много позже, говорить Лизавета не стала. Как и о рапортах кума с зоны, с которыми ознакомилась вчера.

— И берите еще баранки, они свежайшие.

Авдеева двинула к нему тарелку, Крахмал вежливо кивнул:

— Весьма вами благодарен.

— Не за что. Слушаю вас.

— Вы знаете, что движет музыкантом? — он задал странный вопрос, и сам без паузы ответил: — Музыкантом движет тщеславие. Игра на публику вызывает душевное волнение, аплодисменты повышают самооценку артиста.

Авдеева спорить не стала:

— Логично. Жажда славы и всё такое. Нормальное человеческое желание, один из векторов развития эгоизма.

— А что движет официантом?

— Что? — живо заинтересовалась Лизавета.

— Официантом движет жажда наживы. Как вы справедливо заметили, у эгоизма много векторов. Ради корысти он кланяется и угождает.

Авдеева согласно хмыкнула, а Крахмал цапнул очередное печенье:

— Официант считает, что жизнь ему недодает. Поэтому суетится под клиентом. Лебезит, чтобы ловчее было обвешивать и обсчитывать.

— Интересный взгляд изнутри, — Авдеева оглядела баранку и, захрустев, не оставила ей никаких шансов.

Заключенный пожал плечами:

— Обслуга — это особый мир. С давних времен, задолго до революции, повелось так, что подавальщики в трактире жалованья не получали. Так же, как и парильщики в бане.

— Хлебное место? — предположила Авдеева.

— Весьма. Чтоб на такую работу попасть, люди взятку совали. Зато потом неплохо жили тем, чем клиенты одаривали сверх счета. Правда, половину своих «чайных» денег обслуга должна была отдавать заместителю хозяина — «кусочнику».