Я с удовольствием слушал Федора Григорьевича. Мне все было интересно, о чем он говорил.

Тут я ему рассказал, что, когда я был на автостанции, там один мужчина лет тридцати, услышав, что я еду в гости к Вам, прочитал наизусть, да громко, Ваше стихотворение: «Село мое Красный Оселок». На это Федор Григорьевич благодарно улыбнулся и воспринял это как должное. Взял свой сборник стихов и на титульном листе написал: «Молостову Евгению Павловичу — от обитателя Красного Оселка. Федор Сухов».

Я вынул свои стихи. На нескольких листах. Дал ему. Он внимательно их прочел. И отложил в сторону. Пришла с работы Мария Сухорукова. Его жена. Поэтесса. Она села к нам за стол. После выпитой чашки чая стала тоже читать стихи. Федор Григорьевич подал ей мои листы со стихами и сказал: «Подбери штук пять для газеты, а я вводку напишу». Спросил меня: «С каких пор ты занимаешься сочинительством?». Я ответил: «Всю жизнь. Только вот все некогда. Работа». И я заметил, что после этих слов у Сухова отношение ко мне еще более улучшилось. Он сказал: «В твоих стихах чувствуется внутренняя сила — это хорошо. Продолжай в том же духе. Больше заучивай стихов наизусть». Я спросил: «Чьих? Своих или чужих?». Федор Григорьевич, улыбаясь, ответил: «И свои, и чужие, которые понравятся, конечно». И еще посоветовал: «На этот раз свои стихи посылай сразу в две газеты: в «Горьковскую правду» и «Горьковский рабочий». Я спросил: «А разве так можно?». «Можно, — ответил Сухов. — Александру Александровичу Сметанину, редактору «Прав¬ды», передашь привет от меня».

Меня однажды в передаче по радио спросили, что мне дал Федор Григорьевич? Я ответил: «В первую очередь Сухов дал мне почувствовать уверенность в себе. Ведь, кроме наших газет, мои стихи по его рекомендации печатали даже в газете «Литературная Россия». После его признания я стал раскованнее чувствовать себя. И понял, что надо еще лучше и больше работать, чтобы не подводить его. Это был безгранично щедрый поэт. Поэт с большой буквы».

Для меня тогда ничего не составляло преодолеть около сотни километров, чтобы попасть к поэту-чародею на родину — Красный Оселок. Я тогда понял, для чего рождаются на земле поэты. (Беру пример с Сухова). Чтобы воспевать матушку-землю и живущих на ней людей. Поэт своим творчеством обновляет и обогащает духовную жизнь человека, создает ему условия не попасть в болото косности, рутины и обывательщины и открывает ему светлый путь, чтобы он мог видеть прекрасное на этом свете. Федор Сухов многим открыл дорогу в будущее. Повторяю, поэтом он был великодушным и бескорыстным. Меня тянуло к нему. Я учился у него всему хорошему. Не зря Виктор Кумакшев написал на моем первом сборнике: «Молостов из поэтов-современников выделяет Федора Сухова». Да. У него есть чему поучиться. Старался у него все расспросить. Однажды поинтересовался, с каких пор он начал писать стихи. Ответ был таков: «Пробовать начал лет с шести. А уже к 16–17 рассылал их по газетам и журналам. Даже в Москву посылал, там до войны издавался альманах «Молодая гвардия». Редактировал его поэт Семен Кирсанов. И вот оттуда получил коротенькое письмо: «Ваши стихи оставляем для сборника молодых поэтов». Но война помешала этому сборнику увидеть свет. Сухов мне не раз говорил, что много за свою жизнь перечитал стихов, но стихи Есенина затмевают всех. «Конечно, никуда не денешь Пушкина, Некрасова, Кольцова. Они нам с детства знакомы. Но в юности есенинские удивительные образы всегда были для меня доходчивы и натуральны». И прочитал:

Что такое: «Скромен в песнях дощатый мост?» — спросил он меня. И тут же объяснил. — Это строки стихотворений, похожие на дощатый мост. Или еще: «Заиграл в куриную гармонику петух». А это когда куры на насесте сидят рядышком одна к другой, а петух с краю. Разве не похоже на меха гармони?».

Я сказал Сухову: «Некоторые газеты сейчас не печатают стихи. Работники газет говорят, что их мало читают». «Я тоже это слышал, — проговорил Федор Григорьевич. — И надо сказать, что у нас в стране отучают любить стихи. Не пропагандируют их. От самодеятельных стихотворцев отбрыкиваются, бегут, как от нашествия. Сколько в стране обыкновенными, простыми людьми придумано частушек и песен, и надо к этому относиться, как к творчеству.

Каждой эпохе, каждой стране писатели и поэты нужны, как воздух. Чем больше поэтов и писателей будет, тем культурнее и образованнее будет страна. Но нашим политикам они не нужны. Они не заинтересованы в них. Особенно в рядовых. Я, например, — продолжал Федор Григорьевич, — стихи и поэмы Сергея Есенина знаю наизусть, а меня хоть бы раз пригласили на какой-нибудь семинар о Есенине и его поэзии. Нет, конечно. Меня ни разу не приглашали в усадьбу Михайловское в Пушкинские юбилейные праздники чтения. На совещаниях молодых писателей тоже пренебрегали мной. У меня вышло около тридцати стихотворных сборников и в Москве, и в Волго-Вятском издательстве, а ко мне относятся, как к новичку! В родном городе Горьком не разу не выступал со стихами публично ни перед рабочей аудиторией, ни перед студенческой. Были дни горьковской литературы в Чувашии и в Литве, но не было такого случая, чтобы меня и туда пригласили. Я в войну всю Белоруссию на брюхе прополз — также не соизволили пригласить ни на тридцатилетие, ни на сорокалетие победы».

Федор Григорьевич Сухов, бесспорно, большой поэт, но он не хвалился своим величием. Всегда был прост. Называл себя рядовым. И это его не принижало. Наоборот, к нему тянулись даже профессиональные поэты как к огромному авторитету. Труженик он был великий. Вечно беспокойный. Однажды время было уже заполночь. А он принес из другой комнаты толстую пачку листов, отпечатанных на машинке, — рукопись своей повести-эпопеи «Ивница». И стал читать. Потом сказал: «Вот она, на которую я затратил около двадцати лет. Издательство «Советский писатель» возвращает мне ее не читая. Второй заход. Там уже и рецензия есть. И договор заключен. Вся причина в том, говорят, что большая — 700 страниц. Хотят, чтобы я ее сократил. Они одного не хотят понять, что здесь у меня в каждой буковке жизнь, выверенная кровью и потом». Федор Григорьевич очень переживал за свое детище «Ивница». Говорил: «Вот умри я, и у меня все растащат, разбазарят. И мало того, по своей безалаберности уничтожат».

На некоторое время он умолк, задумался, затем продолжил: «У нас в Лыскове жил и работал Виктор Константинович Варгин, писатель, написал пять книг, но не был принят в члены Союза писателей нашей горьковской писательской организацией. Правление Союза писателей РСФСР его приняло. Никто из наших не приехал на похороны Варгина. Неизвестно, что станет с его архивом».

Федор Григорьевич взял с полки свой сборник стихов и прочитал стихотворение «Памяти Виктора Варгина»:

Затем положил на стол сборник стихов. И начал разговор о других прозаиках и поэтах, ушедших в мир иной: Шестерикове, Патрееве, Пильнике, Денисове. Они оставили большое художественное наследство, но никто их наследством не занимается, с большой грустью пожалел он.

До сих пор нет музея Мельникова-Печерского, Даля и других. В Горький приезжал Всеволод Эмильевич Мейерхольд. И его приезд к нам в город тоже ничем не отмечен. Вот так ведут себя наши «верха», не уважающие культуру.

Я сказал Федору Григорьевичу: «Говорят, где-то в 20-х годах к нам в Нижний приезжал В.В.Маяковский. Выступал со своими стихами в драматическом театре?». «Я не люблю Маяковского», — был ответ. «Почему?». «А за что его любить? За построенный в боях социализм? Поэты нашей эпохи — это Исаковский, Прокофьев и Твардовский. Твардовский понял ошибку своей молодости. И Теркин на том свете поправил своего Теркина на фронте.