Неподалеку стояли еще женщины. Одна из них вынула из своей сумки чго-то съестное и стала кормить беспризорницу.

1993 г.

Знакомый деревенский мужик рассказывал: «Баба порознь от мужика — ноль. А мужик без бабы — единица. А может, наоборот», — усмехнулся он. Но когда они вместе соединяются, получается внушительная цифра. Баба своими делами занимается, мужик — своими. И, глядишь, в семье — полный порядок. А когда раздельны они, то и порядка нет. Пока летом жена у меня лежала в больнице, дела по хозяйству не успевал вести один. Во дворе поросенок орет, куры перестали нестись. На кухне гора немытой посуды. В огороде морковь, лук и свекла заросли травой. Не только на пьянку времени не было, еду себе на скорую руку готовил.

Как-то огурцы на грядке переспели. Думаю, баба узнает, ругани не оберешься. Собрал. А куда их? На базар? Некогда. Жук колорадский замучил, надо картофель обрабатывать. Смородина, малина, вишня поспели, пора компоты, варенье варить. Решил до выходного дня в погреб огурцы спустить. Трое суток они там пробыли, на ночь вытащил и в воду положил. Чтобы товарный вид создать им. А то дряблые какие-то сделались. Утром из воды вынул. В мешок. Свежих еще набрал целую сумку. И в город продавать. Высыпал на прилавок. Старые не поймешь какие сделались. У некоторых кожура облезла. Покупатели отворачиваются. Думаю, что же делать? Неужто обратно везти? Свежие-то быстро разобрали. А с этими нанервничался.

Смотрю, подходит мужичок. Да с похмелья, видать. Приценивается. Спрашивает: «За полцены отдашь? Сразу половину твоих огурцов забираю!». Отвечаю: «Конечно, отдам!». Поинтересовался: «А при засолке они еще хуже не станут!?». Говорю: «Чего им будет! Съедите за милую душу!». «Съесть-то съедим, — оно понятно!.. Я вот, — говорит тот мужичок, — пока бабы нет (она у меня срочно уехала в другой город к дочери и наказала мне, чтобы я огурцов насолил), хочу выкроить на четверок, сейчас тут вот в киоск зайду и опохмелюсь». «Ну вот и бери!». Смотрю, кладет он их в свою сетку. Говорю ему: «Нежелательно бы в сетку-то! Изрезать можешь!». Мужичок такой оптимистичный оказался: «Уж как-нибудь, — говорит, — постараюсь!». Ну, слава Богу! Рассчитался. Пошел. Пока я с другой половиной огурцов стоял, смотрю, тот мужичок уже пьяненький идет. Ругается. Естественно, огурцы у него еще больше облупились. Он подымает сетку, смотрит на них да приговаривает: «Эх, а-я-й! Бр-р!».

Остальные огурцы у меня так и не взял никто. Пришлось выкинуть. На другой день поехал к бабе в больницу. Говорю: «Давай выписывайся скорее, а то без тебя у меня и дела никакие не идут. Сама знаешь — одному и у каши не споро!».

В Высоковской церкви после обедни перед иконостасом я увидел знакомую женщину Зою Туманову из Кузнечихинской слободы. Она гасила свечи прихожан, которые во время службы сама же зажигала на большом подсвечнике. Встретив ее здесь, я удивился, потому что всегда представлял себе, что в церквях работают только слишком верующие в Бога люди.

В молодости Зоя дружила с очень интересным парнем, гармонистом из своей деревни. А затем вышла за него замуж. Звали его Туманов Вениамин Николаевич. С 1938 года рождения. Я помню, их миловидные лица всегда озаряла счастливая улыбка, поэтому и теперь в первую очередь поинтересовался об их житье-бытье и о здоровье, ожидая, радостный ответ. А Зоя, наоборот, печальным голосом произнесла: «Да я-то чувствую себя ничего. А вот Вена умер…».

И рассказала мне следующее: «Вениамин Николаевич проработал в РИАПе, в цехе № 7 токарем 38 лет. Профессию свою очень любил. Порой, даже чувствуя недомогание, ходил на работу.

В 1997 г. к ним на завод приехала врачебная комиссия с проверкой здоровья старых производственников. И у него обнаружили инфаркт. Сказалась работа. 38 лет у станка на ногах.

Два месяца он пролежал в больнице. Затем снова вернулся к токарному станку. Ему хотелось доработать до пенсии. Да хоть как-то детям и внукам помочь. Время-то тяжелое. Но вскоре у него признали инсульт. И в 1998 г. он отправился на пенсию по болезни. Думала, отдохнет. Поправится. Но поправиться ему не пришлось. На ногах образовалась гангрена. И в январе 2000 года Вениамин скончался».

И тут от женщины прозвучал упрек в адрес заводской администрации: «Я пошла к ним, надеясь, что за 38 лет работы на заводе он, может быть, заработал себе табличку и крест надмогильный, но они (пом. директора и начальник цеха) даже в этом отказали.

Теперь некоторые взяли повадку хаять Советскую власть. При Советской-то власти мы (рабочие и крестьяне) людьми себя чувствовали, хоть как-то да жили. А нынче «по одежке протягиваем ножки».

У меня внезапно возникла мысль в голове, что Зоя пришла в церковь работать по случаю смерти мужа. Чтобы быть ближе к Богу.

Это хорошо, когда человек понимает, что только Бог — наше спасение.

Март 2001 г.

Мария Ивановна Бахарева (моя теща), жившая до 1964 г. в селе Тенекаево Пильнинского района, однажды мне рассказала (а ей рассказывала ее мать Прасковья Харлампьевна Дерябина, с 1888 г. рождения), что в их селе до революции (1917 г.) проживал барин Волков со своей семьей. Барин был строг до жестокости, но справедлив. К нему простые крестьяне ходили на подработки. Весной сажали овощи и сеяли зерновые. Осенью собирали урожай. Молотили рожь, ячмень, овес, коноплю (пшеницу в тех местах до Советской власти не сеяли). Зимой возле дома чистили снег. В сельницах домолачивали то, что оставалось недомолоченным от осени. Перебирали картошку, лук. Барин притаивался где-нибудь и подсматривал за работниками: кто как работал, тому так и платил.

Летом ему приносили ягоды: с лугов — землянику, из леса — малину, смородину, черемуху. Естественно, у каждой ягоды была своя цена. Барин оценивал каждую и рассчитывался с ягодниками. Одна женщина принесла ему туесок малины. Что-то барину ягода не понравилась. И он не купил ее. Женщина крепко обиделась. Вышла из барского дома и прямо у крыльца ее и растоптала. И пошла домой. Вечером того же дня за женщиной пришел посыльный и привел к барину. Барин распорядился: «Выпороть!». Женщину отвели во двор. Положили на скамейку. Но сначала подняли сарафан и завязали его на голове. И выпороли.

Вскоре после революции барин Волков был вынужден со своей семьей покинуть Россию. Эмигрировать на запад. Долгие годы в Тенекаеве стоял большой барский дом с его усадьбой. Последнее время его занимала школа. Затем школа сгорела. Но до сих пор сохранился барский пруд со старыми ивами.

В разгар войны (1942–1943 гг.) в Тенекаево приехала дочь Волкова — Соня-барыня. Когда эмигрировали родители, она была еще девочкой, а в войну приехала зрелой дамой. Два дня она прогостила у своих бывших соседей. В глухую полночь у пруда под ивами выкопала очень много золотых драгоценностей, припрятанных ранее отцом, и уехала. Несколько ребят после ее отъезда утром, идя в школу, нашли золотые монеты, дорогие браслеты, часы. Приезжала милиция. Кое-кого поспрашивали. Но не забрали никого. Расспросили хозяев, у кого она гостила. Те ответили: «Да, была у нас Соня-барыня. Попросила лопату. Куда-то уходила часа на три!». На этом дело и закончилось.

Вскоре после отъезда Сони-барыни некоторые крестьяне разбогатели. Стали кушать хлеб вместо лебеды. Вместо лаптей носить валенки. А на месте своих халуп под соломенной крышей построили добротные дома.

Мария Ивановна рассказала мне еще про одну зажиточную семью, по фамилии Играшкины, которую в начале 30-х органы Советской власти сослали куда-то далеко от родных мест.

Осенью 1982 г. в Тенекаеве появился неизвестный пожилой человек. Жители сразу же обратили внимание, как он ко всему приглядывался, что-то искал. Своего имени не называл. Остановившись в одном месте, с откровенным любопытством стал расспрашивать старых людей: «Здесь вот стоял с разрисованными наличниками и крыльцом большой дом. Где он?». Те ему объяснили: «Так это же было полвека назад. Тут дома не раз горели и не раз выстраивали!». Незнакомец настойчиво продолжал свое: «А вот тут были сад и баня!». Ему селяне отвечали: «Баня устарела, ее давно снесли. Сад постарел и перестал плодоносить, его выкорчевали». После глубоких раздумий мужчина проговорил: «Да-а, жизнь изменилась круто!». И вдруг неожиданно спросил: «Здесь еще были два колодца, куда девались они?». «А колодцы совсем недавно заровняли землей», — ответили ему. Незнакомец, услышав это, сразу сник лицом. Задумался. Закурил. И вопросов больше не стал задавать. Холодно простившись, пошел из села. Он ушел, а разговор про него две старушки долго не прекращали. Одна догадалась: «Дак это же был сын Играшкиных. Когда их ссылали, ему было не более восьми лет». Другая возразила: «Как он в таком возрасте мог запомнить: дом, сад, баню, два колодца?». «Если он все это до точности сам не запомнил, значит, родители ему рассказывали!». И обе старушки в один голос посожалели: «Наверное, немало в этих колодцах Играшкины золота похоронили. И в том же саду, у бани… Не так же просто их потомок сюда приезжал и обо всем расспрашивал! Пораньше бы ему надо сюда приехать. Вон, как Соня-барыня!».