Я летом проходил здесь и знал, что воды в речке не так уж много и человек в ней не утонет. Но крутые ее берега настолько завалены снегом, что оступиться и провалиться можно. Это точно. И кого тогда звать на помощь? А мороз крепчал. Когда мы громко рассуждали, кошка мяукала изо всех сил. А приумолкали, раздумывая, — она, видимо, потеряв всякую надежду на спасение, только чуть-чуть издавала писк.

На краю поселка База, в пятидесяти метрах от моста, растет ивняк. Я сходил, сломал суховатую палку потолще и подлиннее. Встав на мостик, уронил снег, что нависал над речкой. Теперь кошку хорошо было видно. И она нас увидела. Засуетилась. Снова умоляюще замяукала. Белая с желтым, вся мокрая, дрожит от холода, сидя на какой-то коряге.

Безусловно, она была обречена. С мостика мне ее невозможно было достать. А с берега я провалился бы.

На нашу радость, к нам подошли четыре девчушки. Объяснив ситуацию, говорю им и своей жене: «Держите меня за ноги, а я, лежа на снегу, с берега буду палкой доставать кошку». И действительно, я ее рогулинами палки, как ухватом, поддел и вызволил.

Оказавшись на свободе, она, как бы в благодарность, промяукала и озябшая бросилась к первому попавшему двору. И юркнула в подворотню.

Январь 1993 г.

Историю поселка Сахарный дол мне рассказал бывший лесник Алексей Егорович Проворов. Его отец в тридцатые годы был лесником на Анкудиновском кордоне, затем на Щелковском.

До войны на Щелковском хуторе, в лесу, был ресторан. По всему склону леса, особенно в выходные дни, собирались кампании отдыхающих с аккордеонами, с гармонями. Веселились. Где сейчас находится первое озеро (второго и третьего тогда и в помине не было), купались и загорали. На каждом шагу продавали мороженое.

В войну ресторан перестал работать. Да и отдыхающих не стало. В Кузнечихинском лесу выкопали большие землянки. В них располагались солдаты и офицеры — около 2000 человек. Их привозили туда для прохождения строевой службы. Через шесть месяцев увозили на фронт. И так с 1941 по 1945 год. После войны землянки заровняли и отдали горожанам под земельные участки. Теперь там сады.

На месте поселка Сахарный дол было большое поле. Горожане самовольно выращивали там картофель. После войны главный агроном Ворошиловского (ныне Приокского) райисполкома посоветовал лесничему Щелковского хутора: «Засади-ка ты все это поле лесом, а то тут намечается строительство поселка!». Но в лесничестве не оказалось посадочного материала. Был бы посадочный материал, этого бы поселка не существовало.

В ту же пору началось строительство завода радиодеталей, который в 1964 году назвали «Орбита». От него и пошел поселок. Только завод был пущен в 1950 году, а поселок строился до 1954 года.

— А в честь чего этот поселок так назвали? — спросил я Алексея Егоровича.

— У каждого лесника имелись огороды, скотина. Тем и жили. В оврагах и долах выделяли места, где мы могли пасти животных, запастись сеном.

В войну и после войны мы косили и на Анкудиновском кордоне, и на Щелковском, и в Кузнечихинском. Самая лучшая трава была в долу, который начинается почти от самого завода «Орбита» и заканчивается у музея быта Поволжья. Посреди дола тогда протекал чистый ручей. Трава там росла сочная, сахарная. Мы ее больше всех косили. И коровы от той «сахарной» травы больше доили, и молоко было жирнее и слаще.

В честь той «сахарной» травы и дол назывался Сахарным. А когда построили поселок, стали его называть Сахарный дол.

В Васильсурске, в солнечном лесу, есть родник. Называется он Супротивный. В 1979 году летом мы с женой гостили в Васильсурске у одних знакомых и ходили на тот родник.

Деревья и кустарники расступались перед ним, давая ему чувствовать себя вольготно. Солнечные лучи сквозь кроны деревьев играли в его серебряных струях. И катились они среди зеленых бережков, издавая на своем пути таинственные мелодичные звуки. Мы к этому роднику отнеслись тогда бережно, как к святому источнику.

Стояла жара. Но прежде чем напиться из него, мы перекрестились и поклонились ему. Набрав стакан чистой воды и, немного отойдя в сторону, освежили свои лица.

Было трогательно смотреть, что вокруг ключа был наведен порядок. Кроме двух-трех сухих веточек (которые мы убрали), рядом никакого мусора. На дне собравшейся ключевой воды лежало несколько серебряных монет. Подход тоже был вычищен. Чувствовалось, что за ним каждый приходящий сюда человек ухаживает. Любит его. А ведь любовь к родине начинается именно с любви к своей родной земле, по которой мы ходим, к роднику, из которого пьем, и к цветам, на которые любуемся.

Я многих спрашивал: «Почему этот ключ называют Супротивный? И мне отвечали: «Потому что он течет против хода солнца».

А несколько лет назад я поинтересовался по поводу этого ключа у жителя Васильсурска Кондратьева Константина Федоровича, автора книги под названием «Троцкист» — из 5-го “б” класса». Вот что он мне поведал: «Во-первых, он из земли вытекает супротив горы (и солнца тоже), но это не главное. В Васильсурске много ключей (более десятка), и все они текут в сторону рек (Волги и Суры), а этот, Супротивный, течет в противоположную сторону (от Волги)».

Далее Константин Кондратьев делает такое заключение: «Вроде бы ключу на этом месте и быть-то не положено, а он имеется».

Прошло с тех пор почти четверть века, а Супротивный ключ в памяти моей до сих пор живет. Не забывается.

2003 г.

Когда я говорю о стрижах как о хищниках, мне многие не верят: «Это птицы мирные. Насекомоядные». Я тоже так считал.

Но мне приходилось видеть дважды, как они разоряли воробьиные гнезда в скворечнях. Первый раз — когда был мальчишкой. Стриж залетел в скворечню, которая находилась на крыше соседнего двора. Уличные ребятишки заорали: «Стриж, стриж залетел в скворечню!». И показывают на то место, откуда вылетали пух и перья. Налетчик там терзал птенцов. А их родители испуганно метались над скворечней и громко пищали.

Когда я залез на крышу и просунул в отверстие скворечни пальцы, чтобы помешать разбойнику, он начал своим острым клювом их больно щипать. Я, превозмогая боль, цепко захватил его и вытащил.

Говорят, что стрижи с земли не могут взлететь. Веря этим слухам, положил его на землю, а он взлетел, я и глазом не успел моргнуть.

Второй раз я видел, как стриж делал свой разбойничий налет на воробьиное гнездо в скворечне под крышей дома моей сестры в деревне Анкудиново.

Любопытных собралось много, но, сочувствуя воробьям и переживая за них, никто тогда помочь им не смог. Нужна была длинная лестница, которой рядом не оказалось.

Сестра сказала, что стрижи разбойничают уже не первый раз в этой скворечне. И добавила: «После этого в ней воробьи года два не вьют гнезда».

На автостанции площади Лядова разговаривали две пожилые женщины. Возле их ног крутилась беспризорная кошка. Рядом стоящий молодой мужчина (таксист) сказал им: «Бабушки, смотрите, как к вам ластится кошка. У вас, наверное, частные дома-то, возьмите ее, глядишь, мышей будет ловить!».

«Нет, милый, спасибо, — проговорила одна из них. — Дом-то у меня, и вправду, частный, но кошек-то стало больше, чем мышей».

И стала рассказывать: «У меня в деревне дом стоит самый последний, а за домом сразу начинается садоводческий массив. Эти горе-садоводы на лето навезут к себе на дачи кошек (для развлечения, что ли?), а на зиму, уезжая по домам, их выкидывают. Я скотину держу. Они во двор-то ко мне и бегут все. Курам или поросенку начну давать, вместе с ними едят. Голодные. Тощие, как скелеты. И жалко их, а другой раз и зло берет. Ничего оставить нельзя. Все тащут.

Один раз в магазине купила селедину. Выбрала, которая получше. Так захотелось ее с картошкой поесть. Пришла домой. Поставила сумку на стол. Вышла в сени. И не заметила, как одна из этих блудней прошмыгнула в избу. Пока ходила, картошки набирала, пришла, смотрю — сумка пустая валяется на полу. Кошка мечется по избе. А изо рта ее один только рыбий хвост виднеется. Дожирает мою селедину. Я со злости схватила ее, одела на шею петлю, выскочила из дома и повесила на забор. Через полчаса, зажмурив глаза, сняла ее. Закопала. Горячка-то прошла, вроде уж жалко стало. Животину все ж таки загубила». Другая женщина ей говорит: «Да, кошек-то грех убивать! Говорят, они самые первые на том свете встречают. Один мужчина убивал их. Хозяевам не хочется самим-то. Несли к нему. Так он, когда умирал, все кричал: «Уберите от меня кошек… Уберите… Они мне всю грудь исцарапали!».