Чем мы питались в детстве? Ходили в Артемовские луга за щавелем и диким луком. Но больше любили в своих огородах полакомиться вишней, сливой, смородиной, огурцами, помидорами, яблоками. Если, конечно, был урожай. Мать тогда нам строгие наставления давала: «Рвать только бракованный плод, а хороший я понесу в город на продажу барыне». И у нас, ребятишек, выработалось такое правило: вишню рвать только надклеванную птицей (тогда скворцов по садам летало тучами). Кисть смородины выбирать — тоже которая похуже на вид. Но не всегда мы это правило выполняли.

Мать наша таскала на себе не только траву после прополки на корм корове (косить для своего хозяйства тогда строго запрещалось), но и тяжелые ноши на базар. Продав товар, она набирала на всю нашу ораву хлеба, мыла, сахара, соли, спичек. А оставшиеся деньги приберегала на черный день, чтобы справить на зиму нам одевку с обувкой. Тогда она не знала, какой у нас, детей, размер обуви. Замеряла нам подошвы лучиной и с ней шла на базар.

Голодней всего каждая семья чувствовала весной. В некоторых семьях дети пухли от голода. Приходилось ходить на колхозные поля за промерзшей картошкой и из нее печь крахмальные лепешки. Ели за милую душу. Сейчас бы в рот не вломили.

Я как-то свою мать спросил: «А раньше на что вы питались до урожая?» Она ответила: «После праздника Святой Троицы наламывали березовых веников и носили их на Сенной рынок продавать. Чаще их брали татары, чтобы потом париться. По этой причине тогда, — продолжала мать, — жители деревни Утечино дали нашим деревенским прозвище “Зеленые веники”, а мы их, в свою очередь, прозвали “Калеными пятами”, потому что они ходили в летнее время со своим товаром целой гурьбой через нашу деревню Ново-Покровское, через Кузнечиху, Лапшиху, Ошару и вплоть до Мытного рынка разутыми. У них только пятки сверкали». — «А почему каленые?» — «Потому что загорелые».

Когда мы копали ранней весной свою усадьбу, то приходилось выкапывать много отростков малины, сливы, вишни. Мне мать как-то сказала: «Ты просишь, чтобы я тебе купила самопишущую ручку? Навяжи вот этих отростков, дойди до Лапшихи, продай и на вырученные деньги купи ее себе. Заодно пострижешься и сходишь в кино». Было мне в ту пору лет 12–13.

Только успел дойти до Лапшихи, у меня все эти отростки-саженцы раскупили. Сразу же пошел в парикмахерскую, где-то у Кулибинского парка (мы тогда его называли «парк живых и мертвых»). На мне было легкое пальто. Войдя в парикмахерскую, сдал его в раздевалку. Деньги на подстрижку взял в руки, а остальные оставил в кармане пальто. Когда подстригся, поспешил в магазин за той самой самопишущей ручкой. По дороге сунул руку в карман и остолбенел — денег в нем не оказалось ни рубля. Я до сих пор помню ту женщину, которая при выдаче пальто прятала от меня глаза. Мать рассказывала, что и в городе есть семьи, которые перебиваются с копейки на копейку. И мне было жалко гардеробщицу, чтобы вернуться и потребовать с нее украденные деньги. Когда я нес охапку отростков, мне за шиворот попадали иголки от малины и сухой коры, от вишен и слив, но я не чувствовал ни боли, ни усталости. Я был заворожен мечтой о самопишущей авторучке. А тут моя мечта разбилась вдребезги. Я почувствовал страшную усталость. Домой пришел с тяжелым сердцем. Мать сразу догадалась и сказала: «Не надо было варежку-то разевать». Больше я отростки продавать никогда не ходил.

Жили в ту пору в деревне небогато, но все же корову держали многие. Стадо было большое. На лето нанимали двух пастухов. За пастьбу расплачивались с ними зерном, картошкой или деньгами. Кормили их каждый день сами хозяева по очереди. В полдень в избу приходил один из пастухов. Сам отобедав, он затем уносил приготовленный хозяйкой обед второму пастуху на пастбище. На ужин, после пастьбы, приходили оба. Обычно для них приготавливали мясные суп и картошку, а на третье — чай или компот. Кроме прочего, мать пекла еще пироги с зеленым луком и картошкой. Она всегда из последних сил старалась угодить пастухам, потому что, если узнавали в деревне, какая хозяйка их плохо накормит, бабы перемывали той бедняжке все косточки. Мы, дети, всегда надеялись, что и нам после пастухов перепадет что-нибудь из вкусненького, и с нетерпением ждали этого дня.

После смерти отца старшая сестра, окончив шесть классов, была вынуждена оставить школу. Стала в колхозе помогать матери, не отставая от нее. Увидев это, бригадир дал сестре отдельную норму.

Зимой в хранилище перебирали картошку, плели из соломы маты, предназначавшиеся для укрытия овощей от холода. Летом жали серпом рожь, рыхлили и пололи километровые боровки (грядки) огурцов. Поливали их. Председатель колхоза подбадривал: «Товарищи колхозники, Родина вас не забудет». И колхозники работали не покладая рук.

Несмотря на тяжелый труд, старшая сестра Тамара сочиняла озорные частушки и вечерами на гулянье их пела. Очень любила цветы, разговаривала с ними как с живыми существами. Помню, однажды под вечер, узнав от бригадира, что завтра будет сенокос, она собрала своих подруг, и они пошли на луг прощаться с цветами. Наклонялись к ним, целовали их и плакали по-настоящему.

В нашей родне, кроме старшей сестры, сочиняли стихи-частушки отец и оба деда. Деда по материнской линии прозвали Демьяном Бедным, а по отцовской — Пушкиным. Поэтому в деревне нас и звали Пушкиными. Когда спустя многие годы я собирал документы для получения пенсии, то Молостова Евгения Павловича в колхозных списках не нашли. Там значился Женя Пушкин. В нынешнем году, в Троицу, заходил в свою деревню и услышал, как в мой адрес один парень сказал: «Пушкин-2 идет».

У нас посреди деревни, где теперь находится памятник ветеранам Великой Отечественной войны, раньше стояла пожарка (деревенское депо). Это обыкновенный сарай, и в нем на телеге размещали деревянную бочку, залитую водой на случай пожара. Но когда пожар возникал и открывали этот сарай, чтобы впрячь лошадь в телегу, то бочку всегда находили непригодной. То ли зимой распирало от мороза, то ли летом она рассыхалась от жары. Поэтому людям приходилось воду таскать ведрами из своих домашних бочек, стоящих под стеками с крыши. Но после пожара мужики, видимо, по привычке, а может, для собственного успокоения, вновь приобретали бочку, заливали ее водой и закрывали сарай до следующего пожара.

Рядом с пожаркой стояла вышка. На ней висел колокол. Заметив пожар, в него и били, сообщая селянам о случившейся беде. Еще с нее наш сосед, дедушка Иван Жучков, звонил в полдень. Колхозники по этому сигналу заканчивали работу на полях, а дома — сверяли свои настенные часы.

Теперь в наше цивилизованное время деревенских жителей трудно отличить от городских. Время уже не то. У нас, например, еще в советское время город разросся почти до деревни. Кузнечихинский микрорайон стоит в трех километрах.

Да вот беда — новая власть наступила. Демократическая. Колхоз развалился. Дети ходят учиться в город. Зато траву теперь косить не запрещают никому. Только коров в деревне почти никто не держит. Отучили за много лет.

14.06.2004

Отрывок из воспоминаний

На Рождественской улице (бывшей Маяковской) Нижнего Новгорода, во дворе дома № 16, когда-то располагалась хорошая организация — артель «Гармония». В ней работали несколько парней из нашей деревни. В том числе и я. Помог мне туда устроиться Паша Золин. Среднего роста, крепкий, красивый, с русыми кудрявыми волосами. Он был на три года старше меня. Работал там по настройке голосов. Мы с ним оба были гармонистами, поэтому дружили, несмотря на разницу в возрасте.

Как только я окончил семилетку в 1951 г., он сразу же предложил идти к ним работать, зная, что отец у нас рано умер. Матери с нами пятерыми в эти послевоенные годы тяжело было.

В отделе кадров мне сказали: «Мы тебя возьмем учеником. Но нам нужна справка, что тебя колхоз отпускает. А потом тебе придется ехать в “Промстрахкассу”, в нашу вышестоящую организацию, чтобы она не воспрепятствовала. Ведь тебе еще шестнадцати нет».