Тут я прочитал есенинские строки:

Сухов с задумчивостью проговорил: «Может быть, так трагично и кончилась его жизнь, что он отошел от Бога».

Я сказал Федору Григорьевичу, что трижды посещал родину С.А. Есенина, село Константиново Рязанской области. Застал в живых сестер поэта Шуру и Катю.

Помню, мы с Суховым подошли к памятнику М. Горькому. Федор Григорьевич остановился. Я ему тогда сказал: «Федор Григорьевич, поехали ко мне ночевать!». Он мне ответил: «Я уже договорился с Борисом Пильником. Он меня сейчас ждет». Борис Ефремович жил недалеко от памятника А.М. Горькому. «Ну что ж, — проговорил я. — рад был с Вами встретиться и поговорить». Сухов подошел поближе к электрическому фонарю, написал на клочке бумаги свой адрес и дал мне. Улыбаясь, сказал: «Приезжайте, пожалуйста, ко мне, я всегда рад гостям».

Работа и другие обстоятельства крепко связывали меня по рукам и ногам и мешали заниматься любимым делом. И все-таки я стихи хоть изредка, но писал. Прошло много лет. Около десяти, примерно. И вот как-то я увидел в одной из телепередач маститого поэта Михаила Дудина. Он читал стихи. Они меня тронули. Я написал ему письмо, могу ли я ему выслать свои стихи для оценки. Ответа я, конечно, от него не ожидал. Но он быстро откликнулся. Письмо было коротким. Как записка: «Уважаемый Евгений Павлович, у вас в Горьком есть замечательный поэт — Федор Григорьевич Сухов. Со своими стихами и обратитесь к нему. Я уверен, он Вам поможет».

Я вспомнил, что около десяти лет назад Федор Григорьевич меня приглашал к себе в гости. И не откладывая ни дня, собрался и поехал к нему, прихватив с собой десятка два стихотворений.

Хочу сказать, что ту записку, которую мне прислал Михаил Дудин, у меня потом, после смерти поэта Сухова, попросил племянник Федора Григорьевича Сухова. Между прочим, племянника тоже зовут Федором и фамилия ему Сухов. Только отчество другое. Суховский племянник у меня и тетрадь взял, в которую я заносил слова Федора Сухова. Записывал, что мне было интересно. Писал коротко. Много слов непонятных. Сказал племяннику: «Ты же здесь не поймешь ничего!». Он все равно взял.

Да. Я не сказал, как я съездил тогда в Красный Оселок. Был май, 1988 год. На автостанции площади Лядова у кассы молодой мужчина, узнав, что я еду в Красный Оселок к поэту Федору Григорьевичу Сухову в гости, прочитал наизусть, да громко, одно из суховских стихотворений:

Что характерно, Сухов родился и рос на крутой и высокой горе, с которой видна Волга, а Сергей Есенин — на такой же высокой горе, где видна Ока. Когда я нахожусь в Красном Оселке и с горы смотрю на Волгу, я всегда вспоминаю село Константиново Рязанской области, родину Есенина, и реку Оку с ее таким же, как у Волги, необъятными далями.

Сделаю оговорку, что в селе Красный Оселок, который «стоит на высокой горе», Федор Григорьевич только родился и рос. Там сейчас на доме прикреплена мемориальная доска, увековечившая память поэта. Но жил он с Марией Арсентьевной Сухоруковой, поэтессой, и с сыном Арсентием в другой деревушке под названием Кругловка, что находится чуть далее Красного Оселка. Под горой. Тоже вдоль Волги, в живописном месте.

Когда я вошел в избу к Федору Григорьевичу, а он сам только разувается. «Бродил по лугам и оврагам, — пояснил и, как бы наставляя, добавил. — Надо не только много читать, но и чаще бывать наедине с природой. Природа тоже по-своему просвещает».

Я ходил там. Луга большие, во многих местах заросшие ивняком. Овраги крутые и высокие.

На этот раз передо мной был человек уже преклонного возраста. Отягченный какой-то заботой. У нас и разговор-то начался не со стихов, а с «прозы жизни». «Ты видел, — спросил он меня, — когда шел сюда, по склонам горы кое-где попадаются старые яблони? Это у нас был здесь общественный яблоневый сад. Сколько было цвету по весне, а по осени урожая. Теперь он заброшен стоит. Никому до него дела нет. Да-а. Раньше землю лаптями меряли, обрабатывали кое-чем и лишней не было. Теперь трактора, комбайны, а земля во многих местах лебедой зарастает. А то еще. Смотрю, сейчас катит на своей личной машине от перелеска к перелеску, прямо по полю, приминая зеленя, горожанин с женщиной». Сухов махнул рукой: «Где там любовь к земле, к людям труда».

Тут я вспомнил стихи Есенина:

Некоторые думают, что поэты — праздномыслящие люди. Нет. Это не так. Пусть у Федора Сухова большинство стихов о природе, но душа его была полна любви к родине и к людям. Он жил той любовью и писал во имя любви.

Принял меня Федор Григорьевич со всем радушием. Поставил чайник. Стал хлопотать насчет обеда. А я стал рассматривать их избу.

Из сеней, как войдешь, направо — кухня, где готовят пищу на газовой плите, по левую сторону комната — столовая, тут рядом со столом и стульями в стороне — кровать, по стенам на полочках много всяких книг. По другую сторону стола — круглая старинная изразцовая печь. Есть еще комната побольше — передняя, или «светлая», где комод, картины, по стенам — фотографии. Я спросил: «А почему у вас нет телевизора?». Федор Григорьевич ответил: «Ну его! Нам и радио достаточно».

По левую сторону от передней комнаты — рабочая комната самого хозяина, заваленная книжками и рукописями, и там же его кроватка. Но мы остановились и сидели в комнате-столовой. Перекусывали с дороги и пили чай. За чаем мы не переставали говорить о перестройке. Напоминаю, тогда шел 1988 год. Говорил больше Федор Григорьевич: «За последние два десятка лет люди забыли ремесла, возродился лодырь, тунеядец, потребитель, а вместе с этим пьянство. А взять праздники. Люди разучились веселиться. Выпили и, как говорится, ни басен, ни песен. А без песен рот тесен. Научились судачить. Из пустого в порожнее переливать». Сухов на минуту смолк, затем опять начал: «Наше бывшее время — время бездуховное. Тот социальный строй не способен был для развития личности, и оно останется в истории как время лжи и низкопоклонства перед этой партией. Сколько у нас в России было разных сказителей и сочинителей, но так и не вышли они в поэты и писатели в силу обремененного положения своего. Некоторые считают, дескать, уж у кого есть талант, тот все равно пробьется! Не у всех есть такие возможности. У нас любят ссылаться на М. Горького, но, видимо, не все знают, что он, кроме чтения книг, постоянно вращался с образованными людьми, среди которых были Каренин-Петропаловский, Короленко и другие. Иначе бы он так и остался Алексеем Пешковым. Или взять Тараса Шевченко. Не надо забывать, что он батрачил у образованного помещика, который помог ему в учебе». Федор Григорьевич выплескивал наружу, видимо, давно накопившееся в себе. Он то вставал из-за стола, уходил в свою рабочую комнату, искал там книгу и, найдя, вычитывал из нее какую-нибудь политическую цитату и критиковал ее, то опять садился за стол, сам беспрестанно говорил и говорил, горячась. О поэтических цитатах он отзывался восторженно. Приводил слова поэта Василия Андреевича Жуковского: «… Река говорит, ее можно понять, не разумом — чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей». Федор Григорьевич взял письмо, присланное ему друзьями из Сталинграда, повертел его в руках, перечитал и положил на близлежащую полку. В письме говорилось по поводу написания произведения М. Шолохова «Тихий Дон». Но я другой вопрос задал Федору Григорьевичу: «Почему так, пишут Вам письма по адресу: село Красный Оселок. Вы же получаете их здесь, в Кругловке? И не путают?». «Так уж привыкли все, — последовал ответ. — Наша Кругловка, как бы входит в этот Красный Оселок как часть его, как его продолжение».