- К тебе вон нашли. И к Ваське… хотя с ним просто, да? Он его вырастил. Отца заменил.

- Стал, - спокойно поправил Михеич. – Он стал Ваське отцом. Наставником. Научил всему, что знал.

- Убивать?

- И это тоже… мир – штука опасная.

Бекшеев прикрыл глаза.

- Что, княже, наговорился?

- Ты ведь сомневаешься.

- Я?

- Ты. Сомневаешься, а потому сидишь тут со мной… разговоры разговариваешь. Убеждаешь себя, что все-то делаешь верно. Что они того стоят. Твоя жена? Дочки? Что если вернутся, то остальное будет неважно. Только они ведь не вернутся… некромант… да, силен. Был. Когда-то. А теперь он с силой своей совладать не способный…

- Это ничего… этому мы поможем…

- Как?

- А вот поглянь… - Бекшеева развернули. А потом и вовсе рывком подняли на ноги. – Тише, княже, я придержу… ты иди, иди… видишь? Это её место…

Чье?

Женщины, чье лицо было вырезано у корней дуба. А может, и не вырезано. Может, корни эти сплелись, срослись друг с другом хитрым способом, создавая иллюзию портрета…

Барельефа…

Женщины.

Щеки её покрыты тем же налетом. Губы блестят, смазанные чем-то красным… хотя, кажется, Бекшеев точно знал, чем именно. Глаза закрыты. А волосы змеями поднимаются к ветвям дуба.

- Кто это?

- Хозяйкой Смерти её именуют те, кто истинное имя сказать не способен. В её руках души. Она их собирает, как собирает жизни.

По спине пополз холодок. А может, просто вода, за шиворотом собравшаяся, потекла.

- Он сам её нашел… а значит, пустила она.

Ноги чуть дрожали. И не связали их, верно, здраво рассудив, что бежать Бекшеев не станет. И вправду, куда ему… хорошо, что с остальными не повесили.

- Она тут издревле была, с незапамятных времен… берегла людей, а они про нее позабыли. Отвернулись. Другим стали кланяться. Она и обиделась. И забрала всех. А теперь ничего, теперь-то я понял. И все переменится… станет, как должно.

- Она не вернет их. Это просто идол.

Пощечина была хлесткой. И голова запрокинулась, губы треснули, а по подбородку побежала ниточка свежей крови.

Но в голове прояснилось еще больше.

- Не оскорбляй её, княже, - сказал Михеич. Он не был зол, скорее уж показал, чего не стоит делать.

Бекшеев с трудом поднял руку, чтобы вытереть кровь. Но пару капель упали в землю. И показалось, что ветви этого, мертвого древа, шелохнулись.

Показалось.

Ветер.

И воображение. А еще слабость эта вот.

- Чем ты меня… это ведь не арбалетный болт. Арбалетным было бы больнее… если под лопатку. Что-то… артефакты?

- Артефакты, мартефакты… что дали, тем и стрельнул… живой же ж? Вот видишь.

Живой. Пока. А лицо женщины сделано столь тщательно, что кажется, будто она вот-вот глаза откроет. И посмотрит на Бекшеева внимательным взглядом.

Может, даже упрекнет, что попался так глупо.

И ладно бы сам…

Тихоня вот теперь пострадает. Зима… Зима ведь не отступится, сунется… и что тогда? Надо было предположить, что он не один, Охотник.

Столько покойников – это слишком много для одного человека. И смерти разные… слишком.

И все… чего ради?

Безумие?

Нет, они с самого начала ошиблись. Точнее ошибся он, Бекшеев… никакого безумия. Один лишь четкий выверенный план, о котором Михеич не расскажет. Тот, кто придумал эту игру, он слишком умен, чтобы делиться с исполнителями.

А значит…

Надо подождать.

И Бекшеев попытался усесться ровнее. Тело так и норовило завалиться на бок.

- Эх ты ж, - Михеич подхватил его за плечо. – Вот же ж… глядишь на тебя, княже, и кажется, что соплей перешибить можно. А в глаза ежели, то хорошо… даже сейчас упертый… и значит, понравится… она любит таких вот, которые злые. Упертые. Любит… и отзовется.

Он выдохнул, добавив тише:

- Теперь – всенепременно отзовется.

Глава 45 Волчица

«Стоит запомнить, что обязанности хорошей хозяйки состоят не только в том, чтобы отдать указания прислуге. Та, что желает заботиться о доме своем по-настоящему, всегда проверяет, как сделана работа. Начищено ли серебро. Вытерта ли пыль. Расставлен ли фарфор. Сменены ли ночные наволочки на подушках дневными [1] , и многое, многое иное»

«Советы юной хозяйке»

Пусто.

Первое ощущение, что и здесь пусто.

Сумрачно.

Стекла темные затянуты пылью и грязью. Ощущение, что не мыли их лет пять минимум, а то и больше. Пыль же на полу… клубками.

Ощущение заброшенности.

Воздух затхлый, застоявшийся. И в нем отдельные запахи воспринимаются резко. Я чешу нос и останавливаюсь, позволяя себе привыкнуть. И к сумраку, и к запахам.

К месту.

Ковер врос в пол. И сам пол неразличим почти под слоем грязи. Здесь и засохшие черные следы сапог, и дорожки песка, на которых отпечаталась чья-то босая нога. Сухие листья. Труха. Перья какие-то. Дорожка черных капель.

Безумие.

Все это место кричало о чьем-то безумии.

Я иду.

Заглядываю на кухню, где также пусто. Плита в жиру. А вот огромная туша холодильного агрегата сияет натертым хромом. На столе возвышаются башни грязных тарелок, и тут же, к ножке притулился старый казан. Из темного варева торчит ручка черпака. Я зачерпываю.

Пахнет…

Как кровяная колбаса, и еще травами. Трав здесь много. Они лежат на широких подоконниках, в пустых коробках, в каких-то ящиках. Пучки трав свисают с потолка. И прикрывают затертые бока печи. Не белили её давно.

А еще в доме холодно.

И не так, как бывает в старых домах, когда холод идет от каменных стен. Нет, нынешний – иного свойства. От этого холода и я дрожу мелко и часто. Зубы стучат, перестукиваются.

Чтоб их…

Я заглядываю в холодильник… надо будет себе такой поставить. Чтобы коробом, а не отдельной комнатой. И не удержавшись, принюхиваюсь к дверце.

Фыркаю.

Пахнет волчьей травой.

А внутри – мясо. Свежее, красное… в тазу, аккуратно прикрытый полотенчиком, ком печенки. Чьей… не хочу думать.

Надо…

Девочка ворчит. А откуда-то сверху доносится музыка. Такой перелив колокольчиков, который манит, зовет проверить, кто же там играет.

Я вытащила револьвер.

Отступить?

Отправиться к Новинскому? Взять подкрепление, оцепить этот дом, и ферму, и… нахрен все. Тогда я точно опоздаю.

Уже опоздала, возможно.

Наверх.

Пыли больше. И запахи… запахи потерянные когда-то давно. Тени чужого счастья. Выцветшая фотография в рамке. Мужчина с усиками, красивая женщина и несколько девочек в белых кружевных платьицах. Анну почти и не узнать.

Снова женщина…

Он любил её, если заказал отдельный портрет.

И не один. На следующем она с дочерями и младенцем, которого держит на руках. Васька? Улыбается… и не знает, что счастья осталось на один вдох.

Так бывает.

Наверное, это даже хорошо. Я… не хотела бы знать. Честно… если бы нельзя было ничего изменить, то не хотела бы…

Анна сидит в гостиной. Когда-то комната была роскошной по местным меркам. И рояль имелся. Или это пианино? Я так и не научилась их различать. Да и… какая по сути разница?

Главное, что когда-то наверняка женщина садилась за черный этот инструмент и играла… или не она? Если она из наших, то вряд ли умела. Меня вот пытались научить, потом уже, когда я стала княгиней, да не вышло. Сказали, что поздно.

Пальцы утратили гибкость.

И вовсе таланта нет. А у нее был? Я бы представила её за этим вот то ли роялем, то ли пианиной, и чтобы девочки рядом, сидят и чинно слушают. А может, сидели и слушали родители? Вместе, на той софе у окна, на которой устроилась Анна. Сидит и держит в руках музыкальную шкатулку.

Красивую.

И крутит ручку. А потом отпускает, и тогда балерина в ярко-голубом платьице начинает кружиться, вертеться, дразнить танцем.

- Анна? – я говорю очень тихо. Но меня не слышат. – Анна…

Она там, в прошлом.