Хотя все одно пришла.

- И мы… ходили… я… сестры… сестры там… - она сглотнула. – Я… не хочу говорит. Не хочу!

Это было почти криком.

- Анна? – в переулок заглянул мужчина. – Анна? Все есть хорошо?

Генрих? Васька о нем упоминал. Тот самый пленный, выкупленный за пару свиных туш, и решивший не возвращаться.

А чем не кандидат?

Хотя… нет, не кандидат. Высок, да, но при этом сутул и горбится. И все еще худ до того, что кажется вырезанным из тонкой пожелтевшей бумаги. Его губы оттопырены, как и уши. Седые волосы пострижены коротко и неровно. Старая шинель висит на нем, что на вешалке. Она слишком широка, но в то же время рукава коротковаты. И из них торчат длинные тонкие руки.

Мог ли этот человек… убивать?

Местные леса?

За те годы, что он тут провел, леса мог бы и изучить.

- Все хорошо, - Анна быстро взяла себя в руки. – Знакомься. Это Зима…

Глаза у него чуть навыкате. И желтоватые, звериные. И взгляд такой же, звериный, настороженный. Генрих горбится еще сильнее.

И пятится.

- А это Генрих, мой… помощник. Васька там потерялся? Отправила за морковкой, а он, зараза этакая, опять отвлекся, - теперь голос Анны звучит нарочито бодро и даже весело. Только веселье это искусственное, как цветы, которые делают из бумаги.

- Доброго дня.

Руку не протягиваю. Да и он свои прячет в карманах шинели.

Враг?

Я ведь убивала их. Таких вот. И не таких. Всяких и разных. Толстых, худых, больных и здоровых… а он болен. Я чую запах. Хозяйственного мыла, крепкого табака и болезни. И Генрих, явно собираясь ответить, вдруг заходится в кашле. Он сгибается почти пополам, и кашляет долго, натужно. Так, словно того и гляди выплюнет изодранные легкие на мостовую.

- И… из-свините, - говорит он хрипло, когда кашель унимается. И рот вытирает ладонью, глядя на неё украдкой.

- Туберкулез? – уточняю я.

- Чахотка, - поправляет Анна.

- К целителю надо…

Она скалится.

И я понимаю.

Надо. И к целителю, и на море, чтобы отдых с прогулками по хвойным лесам. Покой. Тишина… только… это дорого.

И целители.

И леса с морем. А еще есть работа, с которой Анна одна не справится, даже если вдруг найдутся в хозяйстве деньги. А их явно мало. Сама она вон, в старой одежде, да и ботинки не новые, но… если даже найдутся, то как она? Одна? Да со свиньями?

Никак.

Вот и придется Ваську требовать, чтобы бросал и работу свою, и вечерние визиты к учительнице, которая обещала помочь с аттестатом. И саму мечту о светлом будущем, в котором у него диплом и нормальная работа. И между братом и этим вот, пусть ставшим своим или почти своим, человеком, Анна выберет брата.

- Михеич травы приносит. Мед. И жира барсучьего дал, грудь растирать, - все же пояснила она. – А целитель… откуда тут целители… в Городню вон ездили…

Вздох.

- Дальше все равно не пустят. У него паспорт с ограничением. Синий.

Я киваю, понимая, о чем речь. Об имперском паспорте, который выдавали военнопленным, что решили остаться на территории империи. И паспорт этот говорил, что вне места регистрации Генриху можно появляться лишь в сопровождении поручителя.

- Целитель сказал, что… форма такая. Тяжкая. Не поддается воздействию… сказал, что пару месяцев ему осталось. А он вон… третий год уже как. Михеич хорошие травы собирает. И жир. Барсучий жир, если растирать, то полезен… еще печень сырая, гусиная. Мы гусей завели… да…

Генрих молчит.

Но не сводит взгляда с меня. Я смотрю на него.

Враг?

Больше нет.

Друг? Это уж точно вряд ли. Не в этой жизни. Ненависти во мне больше нет, и уже от самого факта её отсутствия дышать становится легче. Но и принять его я не готова. И помогать… я ведь могу. Написать той же Бекшеевой… попросить найти место… Одинцов и паспорт бы сменил.

Могу.

Но не стану.

Генрих решается нас обойти. И подходит к телеге, проверяет упряжь, сосредоточенно, демонстрируя, что только она ему и интересна.

- А вы сами… не боитесь тоже… заболеть?

Анна рассмеялась.

А потом ответила:

- Боги… не допустят.

[1] Рядом с Гродно есть цепь из старых, времен Первой мировой, фортов. Их начали возводить незадолго до войны. И по плану здесь должна была встать одна из самых мощных крепостей. Однако война и революция планы изменили, и теперь остались лишь шесть старых укреплений. Кстати, в довольно неплохом состоянии.

Глава 30 Малик

«Выбирая охотничью собаку, первым делом смотреть следует изучить бумаги ея. Многие говорят, что и без бумаг можно купить хорошую собаку, что породу ея можно установить по морде, глазам аль иным каким приметам. Однако скажу так, что, конечно, случается, что…»

О выборе и покупке борзых щенков, статья барона Вертинского

Туржин не уехал, о чем доложил Тихоня, этак, словно бы невзначай. А после и сам Туржин появился. Рано так, едва ли не одновременно с Бекшеевым. От него тянуло перегаром, запах которого Туржин честно пытался скрыть, полив себя туалетной водой с хвойным ароматом. И этот хвойный аромат, тяжелый, густой – право слово, перегар переносился бы легче – тотчас наполнил кабинет.

- Это… - Туржин глядел исподлобья. – Прошу прощения. Был не прав. Готов… служить.

Видно было, что признание это далось нелегко.

И отправить бы.

Подальше.

Потому что и вправду взгляд цеплялся за несоответствия. Те самые штиблеты с узкими носами, безумно неудобные – Бекшеев тоже имел за собой грех, поддался моде – и совершенно в нынешних условиях неуместные.

Часы, чуть прикрытые манжетой рубашки.

И сальный край на этой вот манжете. Тут же – запонки, то ли серебряные, то ли посеребренные.

- Рад, - Бекшеев надеялся, что прозвучало именно так, как должно, - с полным безразличием. – В таком случае, будьте добры пройтись по адресам. Мне нужно побеседовать с указанными людьми, а вчера они не изволили явиться.

Адреса и имена Тихоня выписал.

И бумажку вручил.

- Я… - Туржин бумажку взял, глянул и вздохнул тяжелее прочего. – Согласен. Я… тут подумал… надо… проявить сознательность. Долг. И все такое…

Надо будет уточнить, с кем он созванивался.

- И понимаю теперь, что был неправ, - Туржин чихнул и вытер нос кулаком. – Во, правду сказал. Так вот… что-то думал, думал… если ж мы его возьмем, то награда будет?

- Медаль дадут, - щедро пообещал Тихоня. – А может, даже орден. И премию выпишут…

- Ага, - Туржин произнес это как-то кисло, то ли не веря в возможность этакого счастья, то ли не нужны ему были ни премия, ни медаль с орденом. – Так что… готов я. Поспособствовать. Всячески.

- Отлично, - Бекшеев кивнул. – Рад… что ваша сознательность повысилась…

Вот братец старший умел говорить, чтобы красиво, с задором и долго, а главное, смысл, сколь ни улавливай, а ускользнет. Даром, что политик.

У Бекшеева так никогда не выходило.

- И верю, что с вашей помощью у нас… получится… остановить этого монстра.

Осталось руку пожать.

И Туржин её протянул. Тихоня скользнул между ним и Бекшеевым и в руку эту вцепился радостно.

- Я знал, Серега! – воскликнул он пылко. – Что ты не зассанец, а настоящий мужик!

И ладонь сдавил так, что Туржина перекосило. А Тихоня руку тряс, не ослабляя хватки.

- Теперь точно покажем… ты, главное, в лес идти не соглашайся. Если вдруг сядешь пить, а тут, скажем, бабень какая-то припорхнет и давай тебя соблазнять, то не поддавайся!

И в глаза глядит, неотрывно.

- И не иди с нею! И не с нею… ни с кем в лес ни ходи, ясно?!

Кивок.

И сдавленное.

- Пусти.

- А… извини. Эт я от радости! Вчера ты меня огорчил… - Тихоня хлопнул Туржина по плечу и, руку перекинув через это самое плечо, потянул к выходу. – А сегодня… оно-то понятно, со всеми случается… ты листик-то возьми. И вправду обойди, послушай, о чем люди говорят… пригласи вот на поговорить. Главное, поубедительней, а то ж еще не поверит. Ну, этот… следит наверняка.