Она наклоняется.

И дует.

- Коль встретишься с нею снова, то не бойся… помнит добро… люди забывают, а боги помнят…

Она говорит что-то еще, и меня сковывают холод и ужас. Ужас и… я прихожу себя от надрывного воя сестрицы.

- Ты… чего? – я с трудом разлепляю губы. И она замолкает. А потом вскакивает и убегает с визгом… дура. Нет, она хорошая, но все одно дура…

Я опускаюсь на табуреточку. Гора листьев щавеля, который предстоит перебрать, никуда не делась, да и…

- Не трожь! – возвращается сестрица. – Не смей! Иди вон… к речке вон иди!

И толкает. А за ней прежде этакой щедрости, отпустить меня к речке, когда работать надобно, не водилось.

- Ты чего?

- Все попортишь! Ты кому хлеба дала… на вот, на, - мне в руку пихают старую кружку. – Уноси! И домой… я родителям расскажу!

Нашла чем удивить.

- Чего опять не так?

- Ты… ты на нашу голову! Теперь… что будет, ой что будет… это ж она!

- Кто?

Сестрица воровато озирается и наклоняется ближе, но так, чтоб меня не коснуться ненароком.

- Это её… её жрица! Смерти…

Тогда-то и я пугаюсь. Самую малость.

- Могла бы с собой увести, если бы глянулась… - и в голосе сестрицы слышится запоздалое сожаление. Она, наверное, думает, что вариант-то не из худших. Потом спохватывается. Небось, если б меня в жрицы забрали, то и ей замуж было бы выйти непросто, побоялись бы связываться.

Но…

Вечером вернулись родители. И сестрица долго обстоятельно рассказывала про мои прегрешения. Матушка вздыхала, отец хмурился. Странно, но ругать меня не стали. А вот в баню отвели, хотя до банного дня еще прилично времени оставалось. И матушка с тремя женщинами долго парила, пока с меня шкура не слезла. А больше никто ничего не сказал.

Правильно.

Лучше не поминать лишний раз, но…

Мне вдруг вспомнился тот холод. И прикосновение. И глаза, которые то ли слепые, то ли наоборот, зрячие, ибо зрят они сокрытое от обычных людей.

Страх.

И… и может, я выжила благодаря тому куску хлеба? Нет, знаю, что старуха могла бы войти в любой дом, и не нашлось бы человека, что решился бы встать на пути. И за стол бы села. И поставили бы перед ней все-то, что только есть в доме… правда, после выкинули бы и еду, и посуду, и стол, и лавки. А может, и пол бы переслали, смерть от порога отваживая.

Это мне сестрица после высказала.

А я еще подумала, что, может, потому она и не заходила никуда… теперь я в этом уверена совершенно.

Только…

Холод знакомый.

По спине.

И тихо вдруг становится. Очень тихо…

- Мора… Морана… Морена… дева белоглазая… - мой голос вплетается в эту тишину. – Её боятся. И боги, и люди… боги тоже смертны…

- Слушай мой голос… только мой голос… я скажу, что ты должен делать.

Смешной человек. Он и вправду думает, что получится обмануть бога? Нет, наверное, он не на то надеется… а на что?

И Бекшеев тоже.

Он-то почему…

Не знаю.

- Пей… вот так… понемногу… пей. Я помогу тебе. А ты поможешь нам… это особое место. Здесь все пахнет смертью… я не верю в ваших богов, они бессильны.

Зря.

Хотя… иным богам безразлично, верят в них или нет.

- Но само это место… оно собрало много жизни, много смерти. Это ведь именно то, что тебе нужно. Ты только слушай, слушай…

Мы вместе слушаем.

Странное состояние, когда голова кругом. И я вижу, я слышу… все вижу и слышу. Голова Ярополка запрокидывается, закатываются глаза и изо рта вырывается хриплый стон.

Словно ворон…

Ворон ворону…

И вороны откликаются. Их много собралось. Они ждут пира, который для них устраивали не единожды…

Безумие.

И в нем, передо мной встают бельмяные белые глаза.

- Ты не её дочь, но добрая девочка… добрая… бестолковая только. Это пройдет, - руки у старухи вовсе не ледяные, а очень даже теплые. – Жалостливая. И сердечко есть… как бы от боли не разорвалось. Но ничего, глядишь, и выдюжишь. А станет совсем тяжко, то вот тебе… подарочек.

Я вдыхаю обжигающее ледяное крошево метели.

И давлюсь им.

А еще – кашлем. Но крошево остается там, внутри меня-ребенка. И я знаю, что придет час, я… что? Что-то смогу. Чуть большее, чем могут обычные люди.

Только… как понять, что час пришел?

Глава 48 Токовище

«Предубеждение, которое общество испытывает по отношению к людям, наделенным темною силой, на наш взгляд обусловлено во многом ощущениями, которые сила эта вызывает. Те, кому случалось иметь дело с некромантами, описывают эти ощущения одинаково – холод, подспудный страх, совершенно иррациональной природы, желание спрятаться или вовсе бежать. При том, что ни наличие своего дара, ни личная храбрость, ни возраст, ни иные достоинства никак не сказываются на ощущениях. Более того, многие одаренные отмечают, что темная сила действует подавляюще на их собственную, снижая эффективность ответного воздействия, а порой и вовсе разрушая конструкты и заклятья подобно тому, как ржа разрушает железо. Впрочем, следует отметить, что данное свойство темного дара наукой не подтверждено, а потому…».

«Размышления о сути темного дара», «Магический еженедельник»

Дар.

Дар – та еще погань.

Собирает информацию по кусочку, по осколочку… елочная игрушка. Зима, грядущее Рождество… любимый праздник, как и суета. Елка в бальной зале, которая огромная невероятно. И сердце замирает от восторга. А еще короба с игрушками, которые приносят лакеи.

Но только приносят.

Украшают елку матушка, братья и он тоже. Бекшееву нравится вытаскивать игрушки из ячеек, убирать мягкую ветошь, которой они обложены и подавать…

Только в какой-то момент огромный шар, разрисованный снежинками, выскальзывает из рук и падает, разлетается на осколки. Это… это страшно.

Больно.

Обидно.

И Бекшеев почти готов разрыдаться, но он уже большой. Стыдно плакать. Осколки сметают, а он, глядя на них, повторяет.

- Я соберу… я соберу его... склею.

Вот и дар также. Все пытается собрать, склеить воедино разноцветные осколки-осколочки…

Люди.

Пропавшие. Их много. Слишком много. Два списка, но и те не полные, потому что наверняка есть и те, кто просто тихо исчез. Приехал и растворился в местных лесах. Сколько их? Не известно. Но убивать такое количество… какой смысл?

Не убивать.

Использовать.

И дар подтверждает, что прав Бекшеев… все складывается. Осколки-осколочки… зелье… лабораторию закрыли, как сказал Новинский. И скорее всего, что он прав.

Закрыли.

Но вот…

Связь? Между Генрихом и ученым… учеными… как его в лагере проглядели? Или… постарался? Укрыл дар? Для сильного менталиста возможно, особенно, если сканирование проводилось стандартными методами. Но понять, что в лагере происходит, должен был бы.

Потом…

Зыбкое поле предположений, однако зелье и дар.

Дар и зелье.

Хватило бы сил у Генриха держать дюжину-другую работников? Скорее даже рабов… поначалу – да… затем… никто ничего не понял?

Или…

Шапошников что-то такое знал. О работниках должен был бы догадаться, на поверхности же несоответствие, но… и ему память зачистили? Или скорее, что вероятнее, дали взятку. Поэтому и дела о пропавших он заводил неохотно.

Одно с другим мешается.

А потом что-то происходит… что-то такое, нарушающее равновесие.

Давнее…

Что именно?

Буря и падение ольхи?

Или раскрытие лаборатории? Интерес безопасников? Столкновение с Васильком, который… не знал? Забыл? Память зачистить непросто, но вот сместить фокус внимание, сделать важное неважным – почему бы и нет? Но рано или поздно Василек додумался бы до того, где искать своих людей… странно, что он до сих пор… или он как раз и не в деле был?

Шапошников взял ферму под себя?

Не допросишь. Жаль… но дар упрямо стыкует куски-осколки.