Только…

Молчу, потому что Бекшеев осторожно сжимает пальцы. А Васька подпрыгивает опять.

- Солнце вон! Солнце вон уже где! Пора уже… пора…

- Тихо, - Генрих выпускает руку Анны. – Ты слишком нетерпелив. Но… ты прав. Пора. Приведи…

Его не привели – принесли.

И верно. Спящий некромант, он как-то безопаснее бодрствующего.

Кстати, довольно забавно. Михеич – мужик здоровый, но и Ярополк не мелкий. Так что… я не сдержала улыбки.

- Весело, да? – Ваську переполняло желание сделать что-то, поэтому он не удержался и пнул меня. Вот… поганец мелкий.

А ведь человеком казался.

С чудовищами всегда так. Если не приглядываться, все они на людей похожи.

- Мне казалось, что вы занимались воспитанием юноши, - не удержался Бекшеев. И судя по всему, упрек был воспринят.

Генрих поморщился и резко сказал.

- Отойди!

- А чего она…

- Чернь, княже, всегда остается чернью. Даже если в воспитание вложить всю душу.

Васька обиделся и засопел. Причем злым взглядом он буравил отчего-то меня, хотя уж я-то при чем?

- Но я накажу мальчика.

- Я…

- Замолчи!

Резкий окрик. И Васька вжимает голову в плечи, а ненависти в его взгляде становится столько, что еще немного и не удержит. А ведь тоже непонятно. Почему он ненавидит меня?

Или…

Ненавидеть Генриха ему не позволено, а чувство никуда не делось. И нужен объект, чтобы выплеснуть? Этак я и до Бекшеевского понимания убогих безумцев дойду.

- Просыпайтесь, - Генрих склонился над некромантом и надавил пальцами на глаза. Не самый приятный способ разбудить человека. Нет, может, у некромантов оно как-то иначе, но…

Михеич подал плашку, Генрих опустил в нее пальцы и красная черта пролегла через лоб Ярополка.

И вторая – перпендикулярная ей, прямо над бровями. Завиток на левой щеке. На правой. А к запаху крови примешивается другой… такой гнилой, но знакомый, манящий, пробуждающий в душе дурные воспоминания.

- У них…

- Зелье, - спокойно ответил Бекшеев. – Или груз был больше и нам оставили половину, или они знали где хранится запас. Второе – вернее.

- Заткнитесь!

Бекшеев чуть прикрыл глаза. И провалился. Его тело обмякло и начало заваливаться набок. Я подставила плечо, а потом просто плюнула на всю эту братию, обняла и осторожно уложила. Рукава мокрые. Вся одежда насквозь… и сейчас, конечно, не зима, но все одно… и запах крови этой.

К тому же он ранен.

- Что с ним? – Васька тотчас подскочил, чтобы ткнуть в Бекшеева палкой. Попытался, но палку я перехватила и не отказала себе в удовольствии ткнуть уже Ваську.

- Я тебя…

- Угомонись!

- А она…

- Угомонись, - это Генрих произнес так, что и у меня руки онемели. Васька насупился и отступил. А главное, на собственной шкуре ощутила, до чего сильная падла нам попалась. Васька сделал всего два шага. Замер, всем видом показывая, что следит за нами.

- Что с ним? – Генрих закончил создавать рисунок, а затем, вставив тонкую палочку в зубы некроманта, разжал их.

- Дар сработал. Он… не совсем его контролирует. Наверное, набрался критический объем информации, вот дар и сработал.

Кивок. Объяснение его устроило. А я еще подумала, что поздновато как-то. Набрался. Этот вот критический объем. Что ему бы пораньше набраться, что…

И что свернуть Генриху шею – самое разумное, что я могу сделать…

Успею ли?

- Ты давал ему? – уточнил Генрих у Михеича.

- Да, господин. Как вы и велели. Дважды. Один раз сразу, второй – как свело… он сможет? Теперь сможет? – и столько надежды в этом вопросе.

И он верит.

Знает ответ.

И потому, за верой этой, знанием, не видит кривой усмешки Генриха.

- Конечно… сможет. Ярополк? Вас ведь так зовут… не стоит меня бояться. Я хочу вам помочь. Да, пока вы лишены возможности шевелиться… говорить… но это исключительно ради вашего собственного блага. И нашей безопасности.

Во второе верю куда охотнее.

Благо.

Как же… срать ему… хотя все одно не до конца понятно. И почему Бекшеев запретил вмешиваться? Нет… я понимаю, что опасно и все такое. Но он же сейчас доведет парня до безумия. И врата мертвых – это не шутка. В таком месте они действительно могут открыться.

Тогда…

Я поежилась.

Не хочу проверять, насколько правдивы байки о некромантах.

А Бекшеев дышит ровнее, глаза открывает и едва заметно качает головой. Нельзя? Не лезть? Почему? Потому что может умереть Анна? Может. И да, нехорошо получится, но… если Ярополк не справится, то умрет не только Анна.

Мы вот тоже.

И Тихоня.

Люди, которых приготовили… это дерево долго поили кровью, пытаясь дозваться до той, которая когда-то была хозяйкой в нынешних местах.

Что я знаю?

Мало знаю. Я ведь не интересовалась богами, но… память вываливает очередной пыльный сундук, все содержимое и наголову.

Не к месту.

Не вовремя. Но куда от нее денешься-то?

…сестра замолкает и замирает, глядя куда-то за спину. А я даже вздыхаю с облегчением. Вот сколько можно болтать-то? И главное, без умолку, о всякой ерунде… свадьба у нее скоро.

Ага.

Через год еще и то если будет, потому как даже сватов не засылали, а что отец договориться обещался… во мне оживают обида и ревность. Почему все ей? И мама её хвалит, а когда на меня глядит, то только хмурится да вздыхает.

Я ж не виновата, что усидеть не могу на одном месте.

Что скучно мне шерсть чесать.

Или прясть.

Или ткать… и домашняя работа, она ж тоска смертная. А свадьба… он, может, сестру вообще не любит. И на нее не глядит. А на меня так очень даже. И я знаю, что я лучше! Красивей… а тут слушать это, что ей там расшить еще надо для приданого, ну сил никаких не хватает.

И потому ужас на лице сестры я не сразу вижу.

А увидев, оборачиваюсь.

- Чего?

Из рук её выскальзывают листья щавеля, который мы перебираем. Еще одна нудная работа. И я хмурюсь. В самом деле, чего? Старуха?

Незнакомая.

Но и что с того? Обыкновенная старуха… правда, наряд странный, грязно-белое платье, расшитое белой же нитью. Кто такое носит? И юбки тоже белые, и платок, которым старуха прикрыла волосы. И клюка резная её белой краской покрыта.

Стоит.

На нас пялится. Глаза её белым-белы… да она ж слепая.

- Вам помочь, бабушка? – говорю, и отпускает странный страх, душу сдавивший. И понимание приходит: женщина, небось, из тех, что по дорогам ходят, милостыню просят. Вот и заблудилась. – Водицы принести? Или молочка?

Сестрица дергает за рукав, что-то шипит, да я отмахиваюсь.

Чего она вдруг?

Она сама-то подобрее меня будет. И к странникам выносила, что хлеб, что молоко. А тут вот прям сжалась вся.

- Водицы, - голос у старухи низкий тяжелый. И пробирает до самых костей. – Коль не побоишься…

Я пожимаю плечами. Не боюсь. Ножик откладываю, которым хвостики у листьев щавеля обрезала, и иду в дом. Выношу воды в старой кружке и держу, помогаю напиться, потому что руки у старухи тоненькие, что веточки.

А она пьет неспешно.

И смотрит.

Слепая вот… а смотрит. А допив, кивает.

- Спасибо, дитя, - говорит мне.

- Вот, - я протягиваю ей платок свой, недовышитый с завернутым куском хлеба. Платок все одно не получился, а мамины полотенца еще сохнут, да и не похвалит, если отдам. Хлеба-то не жаль, но как она его понесет-то? В руках ни сумы, ни котомки. – Возьмите… не побрезгуйте. Сама пекла.

Это вырывается невольно. Но старуха берет. И кивает.

Главное, что не ложь это, я и вправду сама хлеб пекла. Под маминым присмотром, она все чаяла, что научит бестолковую меня чему-то, но хлеб так себе получился.

Ладно, это мягко говоря.

Старуха смотрит странно так… потом касается вдруг моего лба. И голова идет кругом. Вдруг на мгновенье глохну и слепну, и теряюсь, но не успеваю испугаться.

- Сколько ж в тебе всякого понамешано… но нет, не её дитя. Иное, - старухин голос доносится сквозь толщу тишины. – Что ж… за дар отдариться надобно.