Зима что-то говорила.

Про Сапожника, который вроде как отказался идти в высший свет, но и пить бросил, и вовсе сделался на человека похож к превеликой радости его родителей. Про Отулю, принявшую очередные перемены судьбы то ли со смирением, то ли с радостью, по ней не понять.

Про Янку, как раз-то быстро на новом месте освоившуюся.

Про себя и дом нынешний, к которому она честно пыталась привыкнуть, а оно все не выходило. И с городом тоже тяжко.

Софью.

Только про дела не говорила, и Бекшеев молчал. Шел рядом, благо, Зима не спешила, да и Тихоня подстроился под чужой шаг. Так что просто шел.

И слушал.

Уже в машине, которую пришлось оставить близ вокзала, Тихоня глянул на Бекшеева и сказал:

- Ваша матушка сказала, что вы писать почти перестали. Очень расстраивается.

И упрек в глазах.

- Исправлюсь.

Тихоня кивнул и поинтересовался неожиданно:

- Тяжко?

- Да как сказать…

- Тяжко, - ответила за него Зима. – Я еще ничего. Я по следу только… а… он с ними беседы беседует. И как-то от так, что от этих бесед они и выплескивают, чего накипело.

- Подпороговое воздействие, - Бекшеев счел нужным пояснить. – После… пещеры. Не то, чтобы дар открылся и заработал, скорее уж одна из граней получила развитие. И практикуюсь вот…

- Ага. Практикуется… - Зима отвернулась, пряча выражение лица. Но и по голосу понятно, что практику эту она категорически не одобряла. Хотя, не одобряя, понимала, что нельзя иначе.

Нельзя.

А потому вздохнула едва слышно и продолжила:

- Ты бы знал, сколько в мире ненормальных. И главное, они ж нормальными людьми кажутся. До последнего. До… вроде и взял ты его, и доказательства есть, и сам не отпирается. А все одно поверить тяжко, что… что в голове человека такая… такое.

И рукой махнула.

А Тихоня кивнул и ответил:

- Потому-то нас и оставили тут… ну, на земле, стало быть. Я, пока в госпитале валялся, все думал и думал… про то, как оно раньше… потом… про Дальний. И Лютика. И… Молчуна… про все это дерьмище… раньше ж как, казалось, война закончится и заживем. А она закончилась, только ни хрена не легче стало. И я живу… живу-живу… помирать должен был бы, а все одно живу. На кой? А там и помереть не дали… и оказалось, что и сроку мне свыше отсыпали, душе грешной.

- Уверовал?

- Не знаю, - Тихоня покачал тяжелой головой. – В церковь заходил. Молиться пробовал, а не выходит. Как… как рука за горло держит. И снова злость. Такая от… кровавая, прям до безумия. Я и ушел. От греха, стало быть. Но не думать не выходит. Может… может, церковь – это для тех, у кого душа дерьмом не измарана. Но и такие как я, Господу нужны?

Бекшеев снова промолчал.

- Затем и нужны, что руки у нас, - Тихоня руки эти поднял, шершавые уродливые даже теперь, когда суставы вздулись, а ногти отливали лиловым, - крови не боятся. И привыкшие мы к ней. И стало быть, сумеем… сделать мир почище. А ты что думаешь?

Зима фыркнула и ответила:

- Думаю, что подкормить тебя надо бы, воин господень, а то не понять, в чем там душа держится.

И в этих словах была своя правда.

Глава 3 Правила охоты

В процессе проведения указанных выше охот разрешается добыча волка, шакала, лисицы, енотовидной собаки, вороны серой и сороки при любом законном нахождении охотника в охотничьих угодьях в целях охоты.

«Выписка из правил законной и безопасной загонной охоты на копытных и пушных животных…»

За карты Софья взялась ближе к полуночи.

Сперва ушел Сапожник, который вроде бы и был рад видеть, что меня, что Тихоню, и в то же время будто стеснялся этой радости, что ли. Или не её, но собственного преображения.

И того, что он вроде бы тут, но больше не с нами.

От и маялся мучительно.

Отпустили.

За ним Бекшеев откланялся, как всегда делами отговорившись. Мол, с Одинцовым надо бы связаться, проверить, что нам там на командировку выписано и выписано ли. И ждать ли адъютанта с командировочным. И вовсе вещи собрать, а заодно тысячу одну проблему решить, навроде той, кто туточки за начальство останется…

- Не мучала бы ты мужика, - сказал Тихоня, который уходить не стал.

Без шинели, в рубахе одной да штанах, что несмотря на пояс норовили съехать, он казался ожившим мертвецом. И я не могла отделаться от мысли, что нельзя его с собой тащить.

Что ему еще бы в госпитале месяцок побыть.

А то и два.

- Я не мучаю, - буркнула я. И уточнила. – А ты не помрешь в дороге?

- Не дождешься, - Тихоня дружелюбно оскалился. – Это я еще хорошо… видела бы ты меня раньше…

Не видела.

К счастью.

Письма писала, это да, хотя выяснилось, что донельзя муторное это дело. Что, вроде бы как в голове знаешь, чего написать надобно, а слова попробуй-ка подбери.

- Вы, когда отбыли…

- Тебя готовили к операции.

- Ага, Бекшеева какого-то своего… поклонника притянула, из самого Петербурга.

- Поклонника?

- Давнего весьма, мыслю. Как он её обхаживал… но ничего вроде мужик. Толковый.

Интересно, а Бекшеев знает про поклонника? Должен, особенно если поклонник давний. Хотя… сам Бекшеев из тех людей, которые до последнего не видят, что под носом творится.

Но говорить не стану.

Не мое это дело. И неправильно лезть в чужую жизнь, особенно людей, которым ты обязан.

- Он меня скоренько на стол определил. Порезали. Вроде махонькое что-то там отчекрыжили, а хреново было так… словами не передать. Думал, кончусь я там, в госпитале.

- Ты не писал.

- А на кой? Ты бы приперлась. И чего? Села бы у постельки? За руку держала бы да сопли со слезами бы роняла?

Это вряд ли. И Тихоня сам все понимает распрекрасно.

- Там… чего-то с этим… ну, с альбитом. То ли много его было, то ли мало, то ли вычерпал я… в общем, сами они разбирались. На двоих, с профессором. Он и уговаривал не помирать. Еще письма твои читали… всей палатой. Я ж там не один такой. Подопытный.

Вот же! Знала бы, три раза подумала бы, о чем писать.

- Я еще подумал, что если выживу, то к вам пойду. Что в этом смысл-то… ну и вот. Перевезли в пещеры те, там оно и легче пошло. Одно к одному. И не только мне. Там сейчас этот… - Тихоня поскреб себя за ухом. – Санаторий будет. Экспериментальный пока, но чуется, ненадолго…

- На тебе тоже…

- Экспериментировали? А то… оказалось, что если этот альбит в раствор, а после в кровь, то он, чего от заразы осталось, душит… правда, не только её. Тогда я второй раз чуть кони не двинул. Но ничего. Выжил с Божьей помощью.

Он сказал это очень серьезно. А после добавил:

- Раз выжил, то и послужу еще. Людям и… ему тоже.

А после сменил тон.

- Тебе Медведь пишет?

- И он. И Ниночка… все у них хорошо.

Только она все одно боится, что Медведь заскучает, что захочет вернуться к нам. И что Бекшеева скажет, что можно, что, мол, сердце она подлатает и все такое. Только не скажет.

И не допустит.

Но страх этот я понимаю. И Ниночке тоже письма пишу. Стараюсь. Злит, конечно, но… почему-то больше злит, когда ответного письма приходится ждать долго.

Надо будет черкануть пару строк, предупредить про отъезд.

- С твоим-то как? Бывшим. Уживаетесь?

- С Одинцовым? – я почесала за ухом Девочку, пристроившую голову на колени. – Никак. Мы тут. Он там. Заявляется порой. Доносит… всякое. В командировки отправляет.

- Ты ж не думаешь…

- Женат он, - сказала я. – Давно уже. И дети у него. И разошлись мы. И сходиться точно не станем. В прошлом это. А прошлое… пусть прошлым и остается.

Я уже научилась жить с этой мысль. И даже отделять себя от этого самого прошлого.

- От и ладно… пойду я, прилягу, пока можно, - Тихоня поднялся. – Вернемся, квартирку подыщу. А то не дело это…

- Места много, можешь…

- Могу, - отозвался он с лестницы. – Но не буду. Чего хорошего человека нервировать.