Где была жива мама. И отец. Где у них была бричка. И на ней они отправлялись в город. И по рынку гуляли. И она, наверное, покупала себе леденцы или засахаренные орехи, и ленты, бусины, все то, что кажется таким необходимо-волшебным в детстве.
- Ань, нам пора, - Васька появляется из-за второй двери. – А ты еще не оделась? Я ж говорил, что сегодня тебе не надо никуда ездить.
- Почему?
Васька видит меня.
И… не пугается. Не смущается. Он плечами пожимает, объясняя:
- Потому что у нее сегодня свадьба. А она вот не готова. Поможете? Одеть надо.
- Где Бекшеев?
- Там, - Васька кивает головой. – В лесу остался… у Михеича в гостях.
- Врешь?
- Можете проверить… хотя… какая теперь. Без меня вы их все одно не найдете. Так что сами выбирайте.
- А не боишься?
- Чего?
- Что я тебе шею сверну?
Васька фыркает, а потом трясет головой, будто я смешное что-то сказала.
- Не-а, - он скалится. И зубы у него острые, волчьи. – Тогда ж вы их точно не найдете… а вам надобно. Вы ж себе не простите потом…
Вот… поганец.
- А если не убью… но вот пальцы ломать буду? Один за другим? Шкуру сниму… с живого когда, это больно… еще чего. Я ведь умею.
И в глаза смотрю, чтобы понял, что и вправду умею. Васька взгляд выдерживает, разве что слегка щурится.
- Не-а. Не выйдут. Я ж… забуду тогда. Он сказал, - и пальцем в голову тычет. – Знал… сделал такое, что если силой, то и забуду… и ломай, хоть совсем изломайся.
Нет, точно поганец!
- Ань, Анька! – его крик заставляет Анну вздрогнуть и она едва не роняет шкатулку. А потому кривится, лицо её приобретает какое-то детское, обиженное выражение, и кажется, что она того и гляди разревется. – Ань, я тебе платье купил! Из Городни заказал! Красивое… помнишь?
- Михеич тебе помогал?
- Волки, они стаями живут, - сказал Васька и отошел к шкафу, из которого вытащил платье. Моя свекровь назвала бы его безвкусным – слишком пышное, чересчур кружевное, да еще и бусинами расшито щедро, теми, которые перламутровые, под жемчуг. – Вы уже определитесь. Или убивайте, или помогайте.
- Мне кажется, она не слишком хочет замуж.
- Упертая. Я ж ей говорил, говорил, что лучше Генриха она никого не найдет… а не слушает. Женщина должна слушать мужчину. И знать свое место, - Васька произнес это с полной убежденностью.
А я… промолчала.
И платье взяла.
Ткань блестящая, но дешевая. Надо же, что-то у меня с тех времен осталось. Вроде способности определять качество ткани. Эта – на один раз. Тонка. И сыплется, надо полагать, со страшной силой.
Впрочем, кто надевает свадебное платье дважды?
- Так значит, стая?
- В одиночку волк долго не протянет. А стая… они ведь такие… волки… даже лучше людей, - Васька принялся стягивать с Анны старый свитер. – И руки грязные, вся изгваздалась… постриглась опять же ж. Вот на кой? Волки, они семьей живут. И заботятся. Детишек растят вместе. И те, что подрастают, помогают беречь малых. И старых тоже…
- Мне казалось, старых прогоняют.
- Нет. Не всегда. Часто напротив. Сколько волк может, столько и живет. А те, что охотятся, ему мясо приносят. Даже когда у него зубы выпадать начинают. Они мясо глотают, и в животе оно у них переваривается немного, а потом куски отрыгивают, щенкам совсем разваренное, а вот кому больному, так почти и целое будет…[2]
Под свитером Анны обнаружилась грязная нательная рубашка.
- Давай… платье сюда, - велел Васька.
- На это?
- Ай, все одно времени нема… так вот, волки и лес чистят. Они ж не просто зверя на охоте берут, они слабых да больных бьют. Когда зверя в лесу с избытком, то это тоже лесу не на пользу.[3]
- Стало быть, вы волки?
Анна нисколько не сопротивлялась. Напротив, она окончательно утратила интерес к происходящему. А вот Васька крутился, вертелся, силясь натянуть на сестру платье. И в юбках путался.
Что ж, я помогла.
Мне не жаль.
- А то нет… среди людей тоже всякой погани много. Теперь от меньше. Скажи, что я не прав?
- Ты не прав, - сказала я. – Ты судить взялся, а…
- Права не имею? А кто имеет? Шапка? Великое начальство. Или судья наш, может? Так он не дальше Шапки ушел. Ага… вона, он за деньги любого оправдает, ежели чего… и постановление выдаст, чтоб с аресту выпустили честного человека. В Городне, не знаю, может, получше, но туда ж доехать-то надо…
- Шапку – ты?
- Я, - не стал отнекиваться Васька. – И солдатика того… двоих. Один мне без интересу, а вот второго я притащил… в подарок другу.
Охренеть.
Надеюсь, меня от подобных подарков и подобных друзей боги избавят.
Васька оправил юбки.
- Красивая, - сказал он, отступивши. – Правда?
Врать я никогда не умела. И в белом этом платье, слишком большом для худого тела её, Анна казалась странной. И страшной.
- Еще бы накрасить… ты умеешь?
- Нет.
- И волосы эти… я ей говорил, чтоб не стригла, говорил, а она… упрямая.
Взгляд Анны устремлен в стену.
Она вряд ли вовсе понимает, что происходит.
Васька поправил съехавший рукав. Вздохнул.
- Большое. Померить бы, да сюрпризу не вышло б… я вроде старые мерил, а все одно…
- Он ей в голову залез, твой друг. Верно?
- Да что ты понимаешь?!
- Ничего. Разве что это насилие. И она уже на грани. Посмотри.
Васька хмурится.
- Я люблю её! Я все делаю для нее!
- А её ты хоть раз спросил?
- Генрих о нас заботился! Всегда! Помогал! И спасал! Он мог бы уйти, но он остался… он… он ради неё брата убил!
Анна вздрогнула.
- Тише, тише, - засуетился Васька и отошел, наклонился, вытащив откуда-то из-за низенькой софы коробку. – Она нервничает. Ей нельзя нервничать.
- И поэтому твой дружок правит ей мозги. А хочешь кое-что скажу? Нельзя просто взять и залезть человеку в голову. Точнее можно, но чтобы без последствий – нельзя. Она чуяла, что что-то не так. Поэтому и сторонилась твоего дружка. Вроде бы вы пели про благодарность, а её выворачивало от одного его прикосновения. Так?
- Это пройдет, - Васька вытащил из коробки что-то, на первый взгляд показавшееся мне дохлым котором или пучком шерсти. Встряхнул, разгладил пальцами.
Парик?
Его он и попытался нахлобучить на стриженую голову сестры.
- Не выйдет так, - сказала я, чувствуя одно желание – свернуть этому поганцу голову. Нельзя. Терпение и еще раз терпение. – В театре парики приклеивают. Специальным клеем.
- Да? – он искренне удивился.
Поглядел на Анну.
- А фату как? Она к волосьям крепится…
- Можно без фаты.
- Какая свадьба, если невеста без фаты? Я ведь для нее хочу! Чтоб она была счастлива!
- Послушай…
А ведь эта его зацикленность столь же ненормальна, как и безразличие Анны.
Ненавижу менталистов.
- Ты ведь не в храм её поведешь, так? А в лес? А туда в этом вот не ходят. Не принято.
- Да?
- Я ведь тоже из язычников… тебе ведь Михеич говорил?
- Ага… сказал, что с тобой ухо востро надо.
И не удивлена. Нисколько.
- Так вот, у нас невест тоже наряжали, но не в белое. Белый – это цвет савана. Смерти. Ты же не хочешь, чтобы Анна умерла.
Закушенная губа.
И сомнения. Он ведь так готовился, так старался. И платье, верю охотно, выбирал тщательно. Может, даже выписывал… откуда деньги? Так денег у него хватает.
- И что делать?
- Ничего. Есть другие платья? Скажем… мамы вашей?
Нашлись.
Этот дом был стар, он бережно хранил свои секреты и сокровища. И из очередного шкафа они выпали пыльным ворохом. Чихнула Анна, оглянулась, уставилась на свои руки и снова замерла, ими завороженная.
- Снимай, - велела я Ваське, перебирая платья.
Этот дом знавал разные времена. И когда-то он был богат, а потому и на наряды хозяйка не скупилась. Скользкий шелк, настоящий, индийский, которому годы – не помеха. Парча. И простенький с виду ситец, впрочем, украшенный шитьем и перламутровыми пуговицами.
