Я своими глазами видел, как Чингиз болтался на тросе, свисавшем с парящего вертолета, держа в свободной лапе пулемет М-60, а в зубах — пулеметную ленту. Чингиз был суров и немногословен, но быстро срывался на крик, если с ним заговаривали о компьютерных технологиях или телефонах. Он предпочитал калашников, а М-16 презирал, называя ее ненадежной пукалкой и винтовкой для всякой бестолочи.

Чингиз также занимал должность начальника личной охраны Чаза, в состав которой входила дюжина сусликов жутковатого вида, с татуировками на шеях и кольцах на мизинцах, из-за которых телохранители напоминали советских агентов КГБ. Помимо всего прочего, в обязанности Чингиза входило сопровождение Чаза в ходе всех особых миссий. Чингиз коллекционировал фотографии прусских фельдмаршалов, жал от груди в три раза больше своего веса, никогда не был женат, но, несмотря на это, уверял, что у него двадцать шесть детей — в принципе, такое у сусликов не то чтобы редкость. Они не развратные, но очень любвеобильные и ничего не могут с собой поделать.

В свободное время, когда Чингиз не спускался по тросу вдоль отвесного склона горы и не закидывал гранатами наряженных в шорты пастельно-голубого цвета игроков в гольф, он обожал рассекать по ночам на своем «харлей-дэвидсоне» по пустой парковке у гипермаркета в Булл-Ривер Фолз.

Чингиз оторвался от карты и посмотрел на меня.

— Где начальник? — строго спросил я.

Жирный суслик вытер лапы о черные штаны с многочисленными карманами и кивнул в сторону гор:

— Проходит ежемесячный курс тренировок в пещерах.

— И над чем он работает? Как половчее убить и покалечить невинных людей на стройке?

— Тебе-то что за дело? — Чингиз упер руки в бока. Бедер у сусликов практически нет, и потому брюки с них вечно сползают. Мне подумалось, что надо при случае рассказать грызунам о существовании подтяжек.

Я пояснил начальнику штаба, что одно дело стрелять пульками размером с горох, от которых никому нет вреда, а другое дело минировать здание, подрыв которого может привести к его обрушению.

— Есть и другие способы заявить о себе, — сказал я.

— Вот ты и заяви. Знаешь, сколько наших гибнет за год на дорогах под колесами машин?

— Я же сто раз объяснял вам, как правильно переходить улицу. Сколько раз еще повторить, что сначала надо посмотреть налево, а потом направо? Вы же ничего не хотите слушать. И не переводи разговор на другую тему. Когда начальник вернется?

— Завтра, — ответил Чингиз. — Должны подвезти ценный груз. Приборы ночного видения.

— И у кого, позволь спросить, вы их сперли?

Чингиз выхватил пистолет и навел его на мое колено:

— Неохота мне что-то больше с тобой разговаривать.

— Угу… — кивнул я. — Жаль, что ты не можешь позвонить начальнику по телефону.

Шерсть у Чингиза тут же встала дыбом. Он принялся разоряться о том, сколько зла в себе несут телефоны. Затем вояка начал объяснять, что человеческий мир роботизирован и автоматизирован до такой степени, что вскоре наши мозги за ненадобностью превратятся в кашу и мы окончательно утратим способность самостоятельно мыслить и принимать решения.

На это я возразил, что когда-то все было иначе, на что Чингиз с неподдельной печалью в голосе произнес:

— Да, я слышал. Когда-то вы были почти что людьми…

Затем Чингиз на удивление спокойно сказал, что самый короткий путь всегда кажется наиболее правильным, что мы, люди, с таким трудом обрели способность мыслить здраво, но в итоге променяли ее на скорость и практичность, а они на самом деле лишь приманка. Закончил Чингиз печальным пророчеством, что человечество плохо кончит.

— Никогда не мог вас понять, — качая головой, промолвил он, засовывая за пояс «беретту» калибра девять миллиметров. — Вы ведь так долго живете! Так отчего же у вас жизнь такая паскудная?

Чингиз снова тяжело вздохнул, обильно облегчился, окружив меня целой кучей какашек, после чего скрылся в норе.

Закончив все дела в фотолаборатории и сверстав страницу с объявлениями, я налил себе выпить и выключил в доме свет, решив посидеть в темноте.

Щелчки расплавленного свинца в линотипе напоминали мне выстрелы. Я любовался отсветами на потолке.

Мне вспомнилось, как когда-то, целую вечность назад, плыл пороховой дым над рисовым полем. Как пули вспахивали ту самую тропу, по которой я приказал идти своим ребятам. Под аккомпанемент доносившихся до меня криков я упал ничком и пополз к деревьям.

Силуэты бойцов дергались и падали в высокую траву. Наш пулеметчик неуклюже принялся ставить трехногую сошку под М-60. Ему мешала пулеметная лента на сто патронов. Стоило солдату присесть, чтобы прицелиться и открыть огонь, в воду, покрывавшую рисовое поле, в нескольких метрах от него плюхнулась мина. Несколько мгновений, а затем — взрыв, взметнувший в небо куски земли и бурые брызги. Когда грязь осела, я увидел лишь армейскую флягу на четыре литра рядом с искореженным пулеметом, а от самого солдата ничего не осталось. Я выстрелил пару раз наугад. Целиться было не в кого.

Еще звуки винтовочных выстрелов. Я заметил, как упали трое бойцов, которые все еще продолжали по неведомой мне причине стоять под огнем на тропе. С крыши дома сорвалась стая птиц пестрой, тропической расцветки. Они пролетели над умирающими, надсадно крича, будто бы проклиная нас за то, что мы осмелились потревожить их покой.

Потом я увидел, как еще один солдат схватился за каску. Внезапно, будто в замедленной съемке, его рука и голова отделились от туловища. Тело еще некоторое время продолжало стоять, словно не зная, что делать, а потом повалилось на землю и задергалось, пока остатки жизни не покинули его. В рюкзаке убитого сработала дымовая граната. Из щелей повалил дым, сгустившийся в облако, которое завесой поплыло в мою сторону.

Шум стоял оглушительный, безумный. Длился он недолго, но мне тогда казалось, что его никому не под силу унять и он будет длиться вечно. Свистящие в воздухе куски веток и грязи, поднятой разрывами, были словно живые. Время сжалось. Грохот представлялся неким гигантским живым организмом, собирающимся с силами, чтобы погубить не кого-нибудь, а именно меня.

За деревьями снова замелькали вспышки выстрелов. Я встал в полный рост. Из-за дыма в меня не попали. Я наплевал на все, чему нас учили, и слишком сильно оторвался от отряда. Мой непростительный проступок спас мне жизнь.

Я опустился на корточки и, держа перед собой винтовку, поковылял к высоким зарослям травы.

В нескольких метрах от меня радист Паппас прыгал на одной ноге. От его голени валил дым. Что-то тряхнуло кусты позади него, и радиста накрыло шрапнелью. Паппас взмыл в воздух, размахивая руками, будто подпрыгнул на батуте.

Семья Паппаса держала ресторанчик в Чикаго на Холстед-стрит. Сам Паппас был невысокого роста и имел кожу оливкового цвета. Он обожал травить совершенно несмешные греческие анекдоты.

Пока Паппас находился в воздухе, его бедро окутало нечто вроде облачка дыма и одна из ног отделилась от тела. Из обрубка брызнула струя алой артериальной крови, а оторванная конечность, несколько раз кувыркнувшись, упала на землю. На ней все еще оставался расшнурованный ботинок.

Много лет спустя, сидя в своем убогом домишке и держа в руке прохладный бокал с виски, я всякий раз изводил себя вопросом: как это шнурок смог сам собой развязаться и выскользнуть из ботинка?

Я сделал глоток. Прикинул траекторию разлета смертоносной начинки мины «клеймор». Может, тут и кроется загадка со шнурком бедняги Паппаса?

Еще глоток. Погано, когда пули превращают тебя в решето. Что может быть хуже? Лишь одно. Сожалеть о том, что этого не случилось.

Зачем? Зачем я приказал ребятам пойти по этой опасной тропе?

Дристня.

Я подполз к осиротевшей ноге Паппаса, встал на колени и дотронулся до нее рукой. Нога все еще была теплой. От нее тянуло консервами, смазкой для винтовки, инсектицидом и кислым запахом немытого солдатского тела. Мы все слишком долго носили форму, не снимая. Из-за проклятого тропического климата она была вечно влажной.