Я прекрасно понимал, что Чаз в данный момент многое бы отдал за то, чтобы оказаться в своей уютной норке. Король сусликов мог бы посмотреть повтор «Старски и Хатча» или послушать одну из кассет коллекционного издания «Величайшие гитарные соло Джими Хендрикса», творчеством которого он в последнее время увлекался.

Пребывавшие в смятении суслики продолжали всполошенно метаться вокруг меня. Время от времени они касались друг друга выступающими из ртов резцами и кидали на меня преисполненные надежды взгляды, словно нашкодившие дети на взрослого, который просто обязан был их спасти и все исправить.

Чаз положил лапу мне на плечо и придвинулся поближе. Изо рта у него пахло так себе.

— Плохо дело, да? — спросил он.

— Ага. Мы в полной жопе, — отозвался я.

— Зачем он устроил пожар?

— Потому что он сумасшедший говнюк, — ответил я.

— Я могу выяснить, где он живет, — предложил Чаз. — Ну, само собой, после того, как мы выберемся из этого переплета.

Порыв ветра отнес дым в гущу леса. Огонь набирал силу, охватывая высокие корабельные сосны, с жадностью набрасываясь на сухие сучья, которые с треском взрывались, рассыпая во все стороны головешки, распространяя пламя на всю оставшуюся рощу.

Угольки с вершин сосен падали на росший рядом дуб, взметая в небо новые облачка искр. Теплый воздух поднимался от земли, прохладный, наоборот, опускался, и эта циркуляция не давала тлеющим углям угаснуть. Эти уголья, жаждавшие живительного кислорода, переливались на сухой земле, будто пульсируя, оживая всякий раз, когда к ним сверху устремлялся воздух. Огонь отступал и накатывал снова, всякий раз полыхая все сильнее.

Я подошел к краю утеса. Метрах в четырехстах отсюда полыхал еще один пожар, с жадностью пожирая кору и ветви деревьев. Стена бушующего огня медленно надвигалась на нас, словно ее кто-то подгонял невидимой метлой.

Я услышал тяжелый гул двигателей большого самолета, и на нас сверху обрушилось тоненькое покрывало противопожарной смеси, словно красным песком посыпали. Чаз брезгливо стряхнул лапой с головы эту смесь. А потом поднялся ветер.

Я собрал грызунов в кучу и затолкал их обратно под брезент. Там было темно, виднелись лишь поблескивавшие глазки и желтые зубы. Чаз достал фонарик и направил снизу его луч себе на мордочку, будто собираясь травить страшные истории.

Счет шел на минуты, если не на секунды.

Я притянул Чаза поближе к себе.

— Увеличь меня обратно, — сказал я.

— Еще рано. Увеличение должно происходить естественным образом. Через несколько часов…

— Нет у нас нескольких часов. Мне надо стать нормального размера, иначе я просто не смогу вам помочь, — с жаром произнес я.

— Тебе будет плохо. Приятного в этом мало, — предупредил Чаз.

— Что значит «плохо»? Живот будет пучить?

Чаз расплылся в улыбке. Передние резцы сверкнули в свете фонарика.

— Куда как хуже, — ответил он.

По брезенту, который нагрелся до такой степени, что к нему уже почти нельзя было прикоснуться, застучал поднятый ветром мусор. Мы все закашляли.

— Давай, не тяни, — промолвил я. — Увеличивай.

Чаз закрыл глаза и коснулся моего лба. Черный нос короля сусликов сделался влажным, словно при насморке. Зверек задрожал, будто бы в экстазе. Он очертил лапой круг над моей макушкой, стиснул губы, открыл черные глаза-бусинки, после чего несколько раз еле слышно хрюкнул. И вот тут-то и начался настоящий кошмар.

В тот день все в один голос говорили, что нам не надо соваться на старую французскую плантацию. Но я не слушал.

С искореженной металлической ограды веранды осыпались остатки синей краски, а гигантские лианы уже успели свить кружево на битой черепице крыши. Кованая винтовая лестница, украшенная изображениями лилий, была сорвана с креплений и висела на честном слове возле одной из стен. Столы внутри дома были перевернуты, трубы — перекручены, на полу валялись коробки. Все это создавало впечатление спешно брошенных театральных декораций. Шкафы стояли нараспашку, являя всякому вошедшему висящую в них одежду. Повсюду виднелись пышные меховые шапки плесени. В доме стоял омерзительный кисловатый запах.

У нас во взводе появился новый командир — жилистый парнишка из Алабамы. Фамилия у него оказалась под стать моей, из нее словно украли половину гласных. Звали его Клепшивищялич. От него поступил приказ подготовить посадочную площадку в двух километрах отсюда. На все про все у нас имелась лишь пара часов, причем половину этого времени предстояло потратить на разведку. Именно поэтому я решил срезать путь и повести свой отряд по тропе, что проходила мимо заброшенной французской плантации. Тропа на наших картах не значилась, и никто ее не проверял. Нам всю неделю полоскали мозги: держитесь подальше от открытых пространств и непроверенных троп.

Остальным членам моего отряда, в который входило двенадцать человек, план пришелся не по вкусу. Все утро ребята ныли и ворчали. А я был непреклонен: мне хотелось угодить лейтенанту, который остался в расположении части, — ему требовалось поговорить с кем-то в батальоне по полевому телефону. В результате за мной теперь шаркали, выстроившись гуськом, двенадцать недовольных юнцов. Мы шли по узкой заросшей тропке. Стояла дикая, удушающая тропическая жара. Когда мы проходили жутковатый заброшенный дом, каждый из нас кинул на него мрачный взгляд.

По слухам, война близилась к концу. Подобные сплетни начинали ходить среди солдат каждые несколько месяцев. Всем хотелось домой, никто не желал искушать фортуну.

Мы миновали заброшенную деревню и вышли на луг в окружении карликовых финиковых пальм, обрамлявших границу рисового поля. Накануне тут поработала авиация с артиллерией, скосив траву, а обугленная земля была изрыта воронками. Несмотря на это, стоял оглушительный стрекот насекомых.

Желая продемонстрировать бойцам свою непоколебимую уверенность в том, что нам тут ничего не угрожает, я двинулся вдоль рисового поля, удалившись на достаточно большое расстояние от всех остальных. Само собой, с моей стороны подобное поведение было идиотизмом, но искушение ощутить прилив адреналина оказалось слишком велико. Кроме того, солнце еще не село, было достаточно светло, да и к тому же я знал, что через пару часов мы снова окажемся в лагере в полнейшей безопасности.

Солнце поблескивало в бурой воде, покрывавшей рисовое поле, а в ней, вверх ногами, отражались зеленые всходы риса. В солнечном свете они были словно нарисованы на полотне проворными мазками какого-то импрессиониста. Покачивались деревья, кричали сидевшие на ветвях птицы. Я истекал потом. Чувствовал исходившую от меня вонь. Мы все были грязными, настроение — паскудным, пайки — на исходе. Нам хотелось поскорее покончить с заданием, подготовить посадочную площадку и вернуться ночевать в расположение части.

В то утро наш медик Андерс целую четверть часа выковыривал у меня из ноздри жирного клеща. Накануне я промучился всю ночь — нос распух, чесался и кровоточил. Наутро Андерс посветил мне в ноздри фонариком и обнаружил внутри одной из них этого засранца. Медик рассмеялся:

— Еще сантиметра три — и он бы оказался у тебя в носовой пазухе.

— Вытащи его уже, наконец, — сказал я.

Он соорудил пинцет из бамбуковых щепок, предварительно размяв их носком ботинка, чтоб они стали мягче, после чего со всей осторожностью принялся ковыряться им у меня в носу. Наконец он вытащил нечто, напоминавшее черную, перемазанную кровью виноградинку, и принялся ее разглядывать.

— Здоровый, сучара. — протянул Андерс. — А ведь это еще не все.

— В каком смысле? — не понял я.

— Головка осталась внутри, — пояснил медик.

— Головка, значит.

— Она самая, — кивнул Андерс. — У тебя там все распухло, и когда я доставал клеща, у него оторвалась головка. Она теперь там застряла. Ну да ничего. Со временем сама вывалится. Будем надеяться, что обойдется без инфекции. Больше пока ничем помочь не могу. Смотри не вздумай ковырять в носу.