— Пикассо, — с гордостью произнес Чаз, небрежно махнув лапой, и пустился в объяснения занудным тоном самодовольного профессора, читающего лекцию студентам. Художник, мол, на этой картине пытался разобрать на составные части саму реальность и продемонстрировать, что на самом деле нас окружает лишь хаос, а видимый порядок вещей не более чем иллюзия. — Реальности чужда упорядоченность, — с печалью в голосе промолвил Чаз. — В этой работе художник обнажает перед нами голую правду. Жизнь — это вечная череда перемен. Эссенция наших сиюминутных порывов и чаяний…

— В армии я много раз видел, как люди синеют, — бесцеремонно перебил я его. — Мне, знаешь ли, до сих пор снится…

Чаз непонимающе уставился на меня. Он покачал головой, недовольный тем, что я прервал его монолог. Впрочем, я был практически уверен, что он озвучивал не свои мысли, а просто шпарил наизусть то, что узнал из ролика на «Ютьюбе».

— Издеваешься? — спросил Чаз, после чего показал на стену: — Смотри, какие роскошные работы Дега. Вон — Сёра, вон — Моне. Ван Гогу меня внизу, в специальном помещении с особым температурным режимом.

— Но ведь мы и так уже внизу, разве нет? — удивился я. — Ты ведь живешь под землей? Тут, даже если пойдешь наверх, все равно останешься внизу, не находишь?

— У меня тут есть и шедевры итальянских мастеров, — продолжил Чаз, пропустив мои слова мимо ушей. — Тинторетто, Бокаччино, Беллини.

— А у меня есть постер к фильму «Невеста Франкенштейна» тысяча девятьсот тридцать пятого года, — парировал я. — Не настоящий, конечно, репродукция. Там еще, знаешь, голова Бориса Карлоффа и рядом молнии бьют.

Разговор у нас получился долгим. В какой-то момент жена Чаза по имени Тинка принесла нам на подносе закуски и закатила глаза, когда ее супруг указал на огромную картину, которую он заказал после того, как объединил все сусличьи кланы горы Беллиэйк. Чаз тщеславен, как все известные деспоты, — достаточно вспомнить знаменитую картину «Коронация Наполеона» размером шесть на десять метров. Чаз был изображен на портрете в парадной форме с аксельбантами и пышными, украшенными тонкой вышивкой эполетами, очень при этом напоминая какого-то латиноамериканского диктатора.

Я потягивал коньяк из огромного бокала, который запросто сошел бы за аквариум для золотых рыбок, а Чаз втолковывал мне, что суслики крайне пренебрежительно относятся к компьютерам, но при этом их восхищают карандаши. Грызунов завораживало то, что этими деревянными палочками желтого цвета наносятся на бумагу загадочные значки, которые можно читать и понимать.

В ответ я сказал, что карандаши и бумага вышли из моды и сейчас ими мало кто пользуется. Ну разве что дети и суслики.

— Не может быть, тебя обманули, — покачал головой король сусликов.

Чаз заявил, что сама концепция приготовления пищи находится за пределами его понимания, но, несмотря на это, он смотрит канал «Кухня», руководствуясь теми же чувствами, что и люди, обожающие фильмы ужасов. Чаз признался, что, когда впервые увидел на экране, как жарят котлеты, он задался долго мучившим его вопросом, испытывает ли фарш боль в процессе готовки.

Что же касается литературы, то вкусы Чаза тоже оказались весьма занятны. У него имелась огромная коллекция аудиокниг, являющихся по большей части дамскими романами, вышедшими из-под пера Розамунды Пилчер, повествующими о душевных терзаниях и самокопании разных женщин, которые проживают в роскошных домах где-то на Кейп-Код, не платят за них ни гроша и при этом не ходят на работу.

Внезапно Чаз спросил, знаком ли я с Гекльберри Финном. Я ответил утвердительно, добавив, что мы с ним однажды вместе рыбачили на Миссури. Чаз кивнул и сообщил, что еще обожает листать альбомы с репродукциями картин. В этот момент жена Чаза принесла несколько пицц и пиво. Чаз не притронулся к еде и лишь наблюдал, с какой жадностью я набросился на ужин.

Выпив залпом бокал темного эля, я спросил:

— Слушай, а каково это — быть сусликом-волшебником?

Чаз поднес к губам одну из задних лап и задумчиво уставился на сводчатый потолок своей огромной гостиной. На кухне суетилась Тинка с беспроводными наушниками в ушах. Она слушала «Вестсайдскую историю» и подпевала песне Марии: «Я красива, шаловлива и умна…»

— Ну… — задумчиво протянул Чаз. — Ты словно пьяный, но при этом, сколько бы ни выпил, у тебя не заплетаются ни ноги, ни язык.

Ряды надгробий с высеченными на них скорбными надписями и цитатами из Псалтири начинались неподалеку от дерева, где я когда-то ее сфотографировал. Даты ее первого и последнего дня на этой земле были вырезаны на черном мраморе. Я положил у надгробия цветы и оттер рукой грязь на глиняном горшке.

В последнее время она часто приходит ко мне по ночам и садится на краешек кровати.

День выдался жарким и безоблачным. Бескрайнее синее небо было совершенно чистым, если не считать черного дыма от пожаров. Гас еще раз обратился ко мне с просьбой возглавить отряд молодых пожарных, и я на это ответил, что толку от меня будет как от козла молока.

Я храню фотографию дома — в верхнем ящике рабочего стола. На этой карточке она с улыбкой шлет воздушный поцелуй в камеру, не обращая внимания на туфельку, что болтается у нее на кончике ноги.

Давай, давай, вытри всю грязь, а потом сядь и прижмись щекой к холодному камню. Поцелуй ее имя сквозь разведенные пальцы, прикоснись к словам на мраморе и сиди, сиди, сиди, словно ты весишь много сотен тонн.

Не знаю, сколько времени я провел у могилы. Я пытался перебрать все события своей долгой жизни, что, сплетаясь друг с другом, привели меня сюда, в этот день. Как обычно, ничего не получилось.

— Все эти годы день за днем я вгонял тебя в гроб. Да?

Я пошел прочь, а потом сел под тополем, на то самое место, где когда-то сфотографировал ее. Неподалеку от усыпанной гравием пустынной дорожки, тянувшейся прямо до города, серебристой лентой изгибался ручей.

Этот древний тополь был настоящим исполином на фоне своих собратьев. Складывалось впечатление, что за долгие годы жизни он много раз менял решение, в какую именно сторону ему расти. Мощные ветви были столь многочисленны и густы, что мне начинало казаться, что я в джунглях.

Ветви тянулись к солнцу, будто бы состязаясь со стволом. Кто знает, быть может, именно поэтому дереву удалось вымахать до таких исполинских размеров, оставив в своей тени иных собратьев, выглядевших так, словно они давно уже отказались от борьбы за солнечный свет, уступив пальму первенства великану.

Давным-давно кто-то оставил у подножия дерева ось от грузовика с торчащей из нее рулевой колонкой. Шли годы, и с течением времени тополь вобрал в себя проржавевшее железо, будто бы вплавив его в кору. Теперь казалось, что ось растет из дерева, словно некий потемневший железный плод. Невероятно, но то, что терпеливое, несокрушимое дерево поглотило железо, казалось вполне естественным. Я провел пальцами по грубой коре, зная, что где-то там, за этими глубокими, словно у слона, морщинами скрывается память о крошечном побеге, которым некогда был этот исполин.

Я попытался представить, как это дерево будет смотреться на прилизанном поле для гольфа, строительство которого скоро обещали закончить. Большинство сусличьих нор исчезнет, а их обитателям останется только уйти в горы. Их мир находился на грани гибели. Впрочем, ничего уникального в этом не было.

Взять, к примеру, этот старый тополь. Когда ему будет не с кем сражаться, он зачахнет и умрет.

Я сел в пикап и отправился в местный центр ВВС Национальной гвардии. Парковку запрудили желтые школьные автобусы, на которых подвозили переброшенные к нам бригады пожарных из других штатов.

Утром почти у вершины горы я увидел вспышку света, выгнувшуюся дугой, но счел ее очередным плодом воображения.

Я зарегистрировался в будочке Бюро землепользования, после чего еле-еле втиснул свою машину за передвижным ларьком, в котором можно было получить бесплатный кофе и какой-нибудь перекус. Взял пакет чипсов и шоколадный батончик, взвалил на плечо снаряжение, поглядывая, как одна из пожарных бригад строится возле вертолетной площадки, над которой кружила тройка «черных ястребов».