А тем временем Гортензия заставила Луи-Наполеона поступить в военную школу в Туне, и там он в течение пяти лет изучал артиллерийское дело.

Что же касается Арененберга, что в швейцарском кантоне Тургау, то власти этого кантона даровали ему звание почетного гражданина – «в воздаяние за множество благодеяний, полученных кантоном от семейства герцогини де Сен-Лё». Изъявляя горячую благодарность президенту совета кантона за это, Луи-Наполеон сказал:

– Мое положение изгнанника из отечества заставляет меня еще сильнее чувствовать этот знак участия с вашей стороны. Могу уверить вас, что, каковы бы ни были обстоятельства моей жизни, как француз и Бонапарт, я всегда буду гордиться званием гражданина государства свободного¹¹¹.

Далее, в знак благодарности, он предложил кантону две 6-фунтовые пушки и устроил бесплатную сельскую школу.

Луи-Наполеон посещал военную школу в Туне в качестве волонтера, и там он специально занимался изучением своего любимого оружия – артиллерии. Это была федеральная военная школа, и там Луи-Наполеон учился под руководством Гийома-Анри Дюфура – уроженца Констанса, опытного инженера и картографа, будущего генерала и командующего швейцарской армией. Этот человек, кстати, прославился тем, что основал Швейцарское федеральное топографическое ведомство и был его первым президентом с 1838 по 1865 г. В его честь Пиком Дюфура была названа самая высокая точка Швейцарии.

Результатом изучения военного дела явились брошюра «Политические и военные соображения относительно Швейцарии» (Considérations politiques et militaires sur la Suisse) и книга «Руководство по артиллерии» (Manuel d’artillerie). Первое сочинение Луи-Наполеона появилось в печати в 1833 году. В нем автор советовал, между прочим, усилить преимущественно центральную власть, поддерживая при этом систему федеративную. Указывая на угнетения одних кантонов другими, он справедливо замечал, что республика и свобода не всегда могут быть синонимами. В 1836 году, после издания «Руководства по артиллерии», Бернское правительство пожаловало Луи-Наполеону чин капитана артиллерии. И он тогда сказал:

– Я горжусь тем, что поступаю в число защитников государства, где господство народа признано основанием Конституции и где каждый гражданин готов пожертвовать собой за свободу и независимость своей родины¹¹².

В 1836 году, считая себя более законным наследником престола и устав ждать окончания своего невольного изгнания, Луи-Наполеон решился на первую попытку к ниспровержению Июльского правительства.

Вот слова самого Луи-Наполеона о ходе его первой попытки возвращения на родину:

«29-го, в одиннадцать часов вечера, один из моих друзей пришел за мной, чтобы проводить меня в общее собрание. По прибытии на улицу Лез Орфелен, в назначенный дом, я нашел там всех друзей моих, которые собрались в двух комнатах нижнего этажа. Один из офицеров принес орла: это был тот самый, который принадлежал 7-му линейному полку. “Орел Лябедуайера!” – раздалось со всех сторон, и каждый из нас спешил прижать его к сердцу. Все офицеры были в полном мундире; я сам надел артиллерийский мундир и шапку главного штаба.

Ночь показалась нам очень длинной; я провел ее в писании своих прокламаций.

Наконец пробило шесть часов! Никогда удары часового колокола не отдавались так болезненно в моем сердце, а через минуту труба Аустерлицкого квартала усилила еще биение его… Великая минута приближалась!»¹¹³

Вскоре полковник Водре доложил принцу, что все готово.

Желая поднять вооруженный мятеж в Страсбурге, Луи-Наполеон выбежал на улицу в сопровождении нескольких знакомых офицеров, которых ему удалось склонить на свою сторону. Они достигли Аустерлицкого квартала, где полк уже стоял «в ружье». Полковник Водре представил принца солдатам, которые приветствовали его восторженными кликами: «Да здравствует император! Да здравствует Наполеон!»

Затем Луи-Наполеон произнес речь, в которой, упомянув о своем дяде, он воскликнул:

– Солдаты! Перед вами слава начала великого дела! Вам первым принадлежит честь поклониться орлу Аустерлица и Ваграма!

Потом, схватив орел и представляя его солдатам, он продолжил:

– Солдаты! Вот символ французской славы, которому назначено сделаться эмблемой свободы. В продолжение пятнадцати лет он водил наших отцов к победам. Он блистал на всех полях битв, он пронесся по всем столицам Европы. Солдаты! Хотите объединиться около этого благородного знамени, которое я вверяю вашей чести и мужеству? Хотите идти против изменников и притеснителей отчизны?

После единодушных восторженных изъявлений своей радости и надежд все шествие двинулось к генералу Вуаролю, коменданту крепости. Но все усилия увлечь коменданта остались тщетными. Огорченный неудачей, Луи-Наполеон отправился в казармы, где находился пехотный полк.

Но тут офицеры остановили увлечение солдат. Один из них заявил, что перед ними не племянник Наполеона, а племянник полковника Водре. Это имело самые гибельные последствия для принца. Считая себя жертвами гнусного обмана, солдаты пришли в ярость. Окруженный со всех сторон пехотинцами, Луи-Наполеон бросился к конным артиллеристам, чтобы захватить лошадь, но вслед за ним ринулась и пехота. Его приперли к стене, чем отняли всякую возможность защищаться, потом схватили и отвели на гауптвахту. Через 10 дней принц был отправлен в Париж в сопровождении начальника жандармов Сенского округа. Впрочем, французское правительство избавило его от суда, но определило немедленно депортировать его в Америку.

15 ноября 1836 года принц Луи-Наполеон Бонапарт поднялся на борт фрегата и отплыл в Нью-Йорк.

Луи-Наполеон получил 15 000 франков и был депортирован в Америку.

По дороге он написал письмо, в котором говорилось:

«Несмотря на мое искреннее желание разделить участь с моими соучастниками, я, по приказанию короля, отправляюсь в Америку. Я ценю великодушие короля, но жалею, что не могу явиться в уголовный суд, чтобы там объяснить настоящие причины, понудившие меня увлечь в погибель моих друзей. Не спорю, мы виноваты все, но виновнее всех – я»¹¹⁴.

А тем временем французский суд решил, что за отсутствием главного виновника нельзя судить остальных, а потому, признав поступок их увлечением, освободил всех, кто был замешан в Страсбургском мятеже.

Впрочем, и Луи-Наполеон недолго оставался в Нью-Йорке. Вот замечательно письмо, которое он написал оттуда бывшему наставнику своего брата:

«Передо мной две дороги в жизни: одна зависит от моего выбора, другая – от хода событий. Выступая по первой, я делаюсь орудием самого себя; вступая по второй – становлюсь орудием других. Согласно убеждениям, я предпочел первую второй.

Успех предприятия Страсбургской экспедиции представлял мне следующие выгоды: я одним ударом, в один день, мог бы совершить дело, на которое потребно трудов никак не менее десяти лет. “Дух революции, – говорит Тьер, – составляется из страсти стремлений к цели и ненависти к препятствующим ее достижению”. Когда мы увлекали народ расположением к себе войска, нами руководили благородные страсти без ненависти, ибо ненависть происходит от борьбы физической силы с нравственной. Притом мое положение было открытое <…> Разжигая революцию при содействии 15 особ, я по прибытии в Париж обязан был бы моим успехом народу, а не партии; как победитель, я положил бы мою шпагу на алтарь отечества по собственному произволу, не будучи к тому приневолен. Тогда, по крайней мере, могли бы иметь ко мне доверие, потому что залогом нации служило бы не только мое имя, но и я сам. В противном случае я был бы призван только частью народа и имел бы врагом моим не только слабое правительство, но и множество других партий, может быть, также не менее популярных <…> К тому же предупредить безначалие легче, нежели потушить его; управлять массами доступнее, нежели следить за их страстями. Явясь орудием других, я был бы не более как знамя, показанное толпе, которого влияние значительно только во время смятений, но не действительно для успокоения взволнованных умов. Наконец, в первом случае, я походил на кормчего, борющегося с одним препятствием на море; во втором же – этот кормчий должен бороться со многими препятствиями и посреди бури, который не знает, какое дать направление своему судну. Одно справедливо, что сколько, в первом случае, успех предприятия обещал выгод, столько и неудача нарекала порицаний. Но, вступая в пределы Франции, я вовсе не думал о том положении, в которое может поставить меня неуспех дела. Я предположил себе, на случай неудачи, считать мои прокламации духовным завещанием, а самую смерть – благодеянием. Таков был мой взгляд на тогдашние события»¹¹⁵.