Он пошел по длинной полутемной галерее и вдруг обратил внимание на одну из картин, кою поначалу, после длительного раздумья, выбрал император. На ней был изображен какой-то купец из Брюгге со своей беременной супругой. Эта картина, конечно, не шла ни в какое сравнение с выбранным государем ранее «Снятием с креста» Рубенса. Да и имя художника Ван Эйка тоже было несравнимо с Рубенсом, Рембрандтом, Андреа дель Сарто или Хальсом. Правда, чуть погодя, после того как выяснилось, что картину Жозефине подарил брат Наполеона Жозеф, который, будучи королем Испании, весьма бесцеремонно обращался с полотнами, висевшими в палаццио Нуэво, раздавая их направо и налево, Александр I отказался от мысли купить ее, равно как и от остальных полотен, привезенных из Мадрида.
Но, глядя на нее, штабс-капитан внезапно кое-что вспомнил и оглянулся. Так и есть – догадка оказалась верной. На стене напротив висело точно такое же зеркало, которое было изображено на картине.
Муравьев подошел к зеркалу вплотную, машинально провел рукой по стеклу и вздрогнул, испуганно отдернув руку и отшатнувшись – поверхность зеркала была горячей. Более того, зеркало ощутимо пульсировала под его пальцами.
«Перепил или прихворнул, вот и мерещится», – нашел он объяснение необычному явлению и потер виски – голова буквально раскалывалась, да и знобило. Вторично трогать зеркало он не стал, вновь обратив свое внимание на картину и пытаясь найти отличия между зеркалом, изображенным на ней, и тем, что висело на стене, но отыскать их так и не сумел. Даже рама была одинаковая, с десятком миниатюр, на которых были отображены Страсти Христовы. Притом, что любопытно, на полотне все миниатюры со стороны мужчины были связаны с живыми людьми, а со стороны женщины – с мертвецами. А кроме того, в зеркале на картине отчетливо были видны какие-то люди, коих на самой картине не имелось. Случайно вошедшие в момент позирования в комнату? Но тогда зачем понадобилось их изображать, да и как художник ухитрился за столь короткий миг не просто разглядеть их, но и запечатлеть на холсте? И для чего? Еще одна загадка. Вообще, что-то непонятное и зловещее таилось в этом зеркале, но трогать зеркало еще раз штабс-капитан не решился.
– Мысли в голове бродили, прямо скажем, нехорошие, кои и днем могут вызвать у особо нервических натур нечто вроде припадка, но сон меня сразил на удивление внезапно, а поутру я даже сконфузился: взбредет же эдакая чертовщина в голову, – продолжал губернатор. – Однако самое скверное началось следующей ночью. Менять комнату для ночлега я поначалу не хотел из врожденного упрямства, но, признаться, чуть погодя немало о том пожалел. Помнится, такого рода выпуклые зеркала по-французски отчего-то именуются «колдуньями». Не знаю, как иные прочие, а то, что висело в Мальмезоне, и впрямь можно было назвать колдовским, поскольку…
Дюма к тому времени слушал куда внимательнее, чувствуя, что история и впрямь небезынтересна и, судя по всему, вполне заслуживает нового романа, который можно так и назвать: «Зеркало дворца Мальмезон». «Нет, лучше замка, – внес он поправку в заголовок. – Замок звучит куда интригующе».
Однако последующий рассказ Муравьева оказался из рук вон плох – мертвецы из рамы не вылезали, бравого штабс-капитана никто не пытался схватить, чтобы куда-нибудь уволочь, да и вообще в его дальнейшем повествовании ничего сверхъестественного не происходило. Разве что непонятного происхождения туман, которым плотно заволокло как само зеркало, так и часть стены, где оно висело, но это такая мелочь, на которую придира-читатель навряд ли обратит свое внимание, оставшись разочарованным в своих ожиданиях. Разочарованным даже с учетом того, что туман, как ни странно, искрился. Искорки были хаотичные, яркие, весело вспыхивали и тут же гасли. «А впрочем, все в моих руках, – напомнил сам себе писатель. – Если как следует продумать сюжет, да вдобавок увязать его с этим полотном фламандского художника, на котором было изображено такое же зеркало…»
Вечером следующего дня штабс-капитан выпивал прекрасное французское вино с Евгением Богарне – сыном Жозефины. Офицеры очень подружились, что было неудивительно – они были одного возраста, одного круга и, как выяснилось, у них были даже общие знакомые барышни и Париже, и Петербурге. Зашел разговор и про странное зеркало. Богарне удивился рассказу своего нового друга про вчерашнее ночное приключение и предложил пройти к зеркалу и проверить, что с ним происходит прямо в данный момент. Весело, подтрунивая друг над другом, они пришли в нужную галерею дворца и увидели там то, что и должны были увидеть, – совершенно обыкновенное зеркало, вовсе не горячее, никакого тумана или искр. Богарне долго смеялся, а потом снял зеркало со стены и протянул Муравьеву: «Забирайте, мой друг! Это будет мой вам подарок. На память!»
Карета въехала в кремль и остановилась у губернаторского дома. Муравьев вместе с Дюма поднялся по широкой лестнице на второй этаж, открыл дверь кабинета, и писатель сразу увидел зеркало, о котором только что слышал рассказ.
Чувствовалось в этом зеркале что-то особенное. Внимательно разглядев миниатюры на раме, Дюма уже смекнул, что именно и как он распишет в своем новом произведении.
На следующий день он попросил художника Жана-Пьера Муанэ, сопровождавшего его в путешествии, нарисовать это зеркало, а рисунок отдать ему. Словом, отплывал литератор из Нижнего Новгорода в великолепном настроении.
Дюма сердечно поблагодарил губернатора за радушный прием и интересный сюжет и вскоре отплыл далее вниз по Волге. Пожалуй, если бы не продолжившееся путешествие, кое закончилось на Кавказе, знаменитый литератор непременно осуществил бы свою задумку, и читатели вскоре увидели бы новый роман «Зеркало замка Мальмезон». Но француз уехал из России только в следующем году, а кроме того, по возвращении во Францию писателю было не до того – он спешно строчил свое семитомное «Впечатление о путешествии в Россию», публикуя его по мере написания в собственном еженедельнике «Монте-Кристо». А как же иначе, ведь он еще до отъезда обещал своим подписчикам описать Петербург с его белыми ночами, Москву с колоколом в 330 тысяч фунтов, Нижний Новгород с купцами из Персии, Индии, Китая, торгующими малахитом и ляпис-лазурью, рассказать о Волге, этой «царице европейских рек». Промчавшись по безграничным калмыцким и ногайским степям, он сулил читателю подвести их «к скале, к которой был прикован Прометей», и вместе с ними «посетить стан Шамиля, этого нового Титана, который в своих горах борется против русских царей».
Словом, красноречие генерал-майора Муравьева и его вдохновенное повествование пропали даром – бывший декабрист так и не дождался выхода в свет увлекательного романа о колдовском зеркале бывшей жены Наполеона.
А само зеркало продолжало висеть на стене в одной из комнат губернаторского дворца. Но когда спустя три года его владелец по высочайшему монаршему повелению был отставлен от должности нижегородского военного губернатора и назначен сенатором с переводом в Москву, зеркало так и осталось висеть на стене, ибо управляющему, который руководил сборами имущества, показалось негоже везти его в Первопрестольную. Еще подумают, чего доброго, что у господина генерал-лейтенанта, коим Муравьев к тому времени стал, нет средств, дабы купить новое зеркало, прямое, не столь тусклое и в гораздо лучшей раме.
Преемник же Александра Николаевича, въехав в его резиденцию, также отнесся к зеркалу без малейшего пиетета. Более того, ничегошеньки о нем не ведая, в том числе и кому оно принадлежало ранее, до Муравьева, он отправил зеркало в ссылку, в большущий подвал, расположенный под губернаторским дворцом, где постепенно скапливались отжившие свой век вещи, выкинуть которые рука не поднималась, так как было жалко, но и для комнат они уже не годились.
Единственный шанс вынырнуть на свет появился у зеркала на заре советской власти, когда в соответствии с декретом Совета народных комиссаров РСФСР «Об учете и регистрации предметов искусства и старины» содержимое подвала губернаторского дворца было подвергнуто тщательной инвентаризации. Однако и тут произошла осечка. Дюжий матрос, входивший в комиссию по оценке будущих экспонатов (мало ли что взбредет в голову этим прихвостням буржуазии, к коим моряк причислял всех «недорезанных тилигентов»), поначалу не возражал против зеркала. Однако чуть погодя он, прищурившись, разглядел на раме миниатюры, сюжеты коих пришлись ему решительно не по нраву. Рявкнув, что оные картинки все как одна опиум для народа, мать их туды за ногу вместях с церквой и попами, он, в подтверждение справедливости своих слов, с высоты своего гренадерского роста сильно шарахнул кулаком по еще одному отобранному экспонату – столику с затейливой инкрустацией.
