Убить его было бы милостью, которую я не хочу оказывать.

Хлоя кладет руку мне на колено. — Мне очень жаль, Николай. Ее мягкие карие глаза полны сочувствия и отголоска той же ярости, что горит во мне.

Ей тоже хочется растерзать любого, кто обидел Славу, я вижу.

С усилием я подавляю свою ярость. Природа уже изобрела для Бориса Леонова самые изысканные пытки, и я должен довольствоваться этим. Единственное, чего можно добиться, заказав убийство отца Ксении, — это сократить его страдания и спровоцировать открытую войну между нашими семьями. Сейчас у нас если не то что перемирие, то разрядка: за несколько лет крови не пролилось, несмотря на постоянные трения как на деловом, так и на личном уровне.

Это изменится, если я убью Бориса или если они узнают, что я стою за похищением Славы. Сейчас у них могут быть какие-то подозрения на этот счет — Алексей, конечно, намекнул на что-то во время нашей встречи в Душанбе, — но они не будут действовать в соответствии с этими подозрениями, пока не будут уверены. Не только потому, что это означало бы начать эту войну, но и потому, что если они ошибаются и я ничего не знаю о Славе, их нападение может дать мне ключ, открывая всю уродливую, извивающуюся банку с червями.

Со своей стороны, я сделал все возможное, чтобы убедиться, что сомнения — это все, что у них есть. Я уехал из России за три недели до того, как мы эвакуировали Славу из их лагеря, чтобы сроки не слишком совпадали, а подруга Ксении, та, что позвонила мне после обнаружения дневника, переехала в Новую Зеландию с миллионом долларов и новой картой. личность — и обещание, что если она свяжется с кем-нибудь из Леоновых, чтобы передать наш разговор, ее семья в России заплатит цену.

Я не вдаюсь во все эти подробности с Хлоей сейчас. Не нужно; она может сделать свои собственные выводы из того, что я ей рассказал. Вместо этого я накрываю ее руку своей и серьезно говорю: «Спасибо, зайчик». Ее сочувствие и гнев на Славу охлаждают мою ярость, тепло ее маленькой ладони проникает в мою кожу, несмотря на толстую ткань моих джинсов.

Она сглатывает и отводит руку, отводя взгляд. Она боится этого, с болью осознаю я, боится эмоциональной близости со мной. Это и обескураживает, и обнадеживает. Обескураживающе, потому что я хочу, чтобы мы прошли через это, вернулись к тому, что было до откровений Алины. И обнадеживает, потому что это говорит мне, что у нас есть надежда… что, как бы сильно она ни хотела, чтобы я ее отталкивала и пугала, ее чувства гораздо сложнее.

Сдерживая свое разочарование, я жду, когда она оглянется на меня, и когда она это делает, я беру кофе и протягиваю ей. — Вот, зайчик. Мой тон спокойный и мягкий. — Ты должен выпить это, пока оно не остыло.

Я позволю ей пока спрятаться от правды, позволю ей поставить свои щиты и защиту. Они не спасут ее от меня. Ничего не будет.

Нравится ей это или нет, но я буду владеть ею.

Сердце, разум, тело и душа.

12

Хлоя

Несмотря на полную чашку кофе, я засыпаю сразу после обеда и дремлю, пока Николай не принесет мне ужин. Я думаю, что это болеутоляющие вызывают у меня такую сонливость — или мой мозг использует сон как способ обработать самые последние открытия, скрываясь от вызывающих тревогу вопросов без ответов.

Они похитили Славу, украли его из семьи матери. Думаю, я должен быть шокирован, но это не так. Думаю, я подозревал что-то подобное на каком-то уровне; это было частью неправильности, которую я улавливал, той тревожной вибрации, которую я продолжал получать от этой семьи, особенно от моего мрачного завораживающего похитителя.

Я хочу осудить его действия, но вместо этого не могу не аплодировать им. Чтобы вытащить своего сына из потенциально оскорбительной ситуации, Николай полностью перевернул свою жизнь, покинув родную страну и отказавшись от своей роли главы конгломерата Молотова. Не каждый отец сделал бы это для своего ребенка, особенно для ребенка, о котором он не знал.

Ребенок, которого, как он утверждает, никогда не хотел.

Моя грудь сжимается, когда я вспоминаю это признание, брошенное так небрежно, так небрежно, как будто оно не имеет значения. Он не объяснял, не вдавался в подробности, но я мог читать между строк.

Это было не желание жить для себя, или путешествовать, или предотвращать перенаселение, или любая другая причина, по которой люди обычно отказываются от детей. В случае с Николаем он не хотел быть отцом, потому что не думал, что будет хорошим отцом… и потому что не хотел, чтобы его линия продолжалась. Часть моего похитителя презирает себя либо из-за того, что он сделал, либо из-за того, кем он является.

Молотов.

Я думала об истории, которую он мне рассказал, об истории его семьи и о том, как он вырос. Он мало говорил о последнем, но его умолчания были столь же красноречивы, как и детали, которые он включил. Было очевидно, что его учили смотреть на жизнь как на бесконечную битву за выживание и господство, борьбу, в которой могут победить только самые безжалостные.

Могу поспорить на что угодно, что его воспитание в руках отца было недалеко от того, как его монгольский предок мог воспитать своего сына еще в тринадцатом веке, с навыками пыток и всем остальным.

За обедом пытаюсь копнуть поглубже, но Николай уже не в настроении говорить о себе. Вместо этого, кормя меня вареной в вине олениной с грибным соусом и пюре из сладкого картофеля, он сосредоточил разговор на мне: что мне нравится и что не нравится в еде, мои любимые фильмы, мои друзья в колледже. И он делает это так искусно, что я ловлю себя на том, что разговариваю с ним безоговорочно, улыбаясь и смеясь, когда описываю, как кошка моего соседа помочилась на мою кровать, и как один из моих друзей-парней принял мою маму за одного из студентов и приставал к ней. во время нашей ориентации на первом курсе.

Как будто мы вернулись к нашим видеочатам, как будто все, что произошло после его возвращения, было не чем иным, как страшным лихорадочным сном.

Только когда ужин готов и он целует меня на ночь, его мягкие и прохладные губы касаются моего лба, я понимаю, что упустила возможность получить ответы

на остальные свои животрепещущие вопросы.

Схема повторяется на следующее утро, когда Николай приносит мне завтрак. Он умело избегает моих попыток перевести разговор на его отца — или моего отца. Вместо этого, пока он кормит меня гречкой — жареной гречневой кашей, которую Алина любит вместо овсянки, — мы обсуждаем успехи Славы и следующие запланированные мной уроки. Затем он помогает мне принять душ, меняет повязку и, по моему настоянию, одевает штаны для йоги и мягкую футболку.

Моя лодыжка чувствует себя лучше, как и моя рука, так что я намерен встать и ходить.

— Не переусердствуй, — предостерегает он меня, когда я решительно ковыляю в комнату Славы вместо того, чтобы позволить ему отнести меня туда. — Тебе еще нужно время, чтобы вылечиться.

— Я успокоюсь, не волнуйся, — говорю я, плюхаясь на кровать Славы — к большому удовольствию мальчика. «Мы будем читать книги, строить замки… Ничего сложного, обещаю».

Николай все еще выглядит озабоченным, поэтому я широко улыбаюсь ему. «Я все лучше, я действительно. Сегодня утром даже не понадобилось обезболивающее. Последнее не совсем верно — я определенно могла бы использовать обезболивающее от тупой, ноющей боли в руке, — но я решила не принимать его, чтобы посмотреть, смогу ли я справиться с этим самостоятельно.

В любом случае, мое заверение работает, как задумано. Лицо Николая проясняется. «Ну ладно», — говорит он и, сказав сыну несколько слов по-русски, оставляет нас на уроках.

К середине утра моя рука болит сильнее — Слава случайно наткнулся на перевязь, забираясь ко мне на колени, — поэтому я хромаю обратно в свою комнату, чтобы все-таки принять обезболивающее.