Я сажусь прямее. — Твой отец что?

Лицо Николая становится бесстрастным. "Ничего такого. Девяностые годы в России были просто особенно коррумпированным и нестабильным временем, поэтому моя семья должна была быть особенно бдительной и безжалостной».

— Точнее, твой отец. Я не позволю ему бросить эту тему, не тогда, когда я наконец получу ответы.

— А его брат Вячеслав — мой дядя. Его сын Роман теперь почти так же богат, как и мы.

"Ага." В любое другое время я бы ухватилась за возможность узнать больше о большой семье Николая, но сейчас я сосредоточена исключительно на его отце. Я позволяю ему накормить меня еще парой порций десерта и, проглотив, осторожно спрашиваю: — Так что же приходилось делать вашему отцу, чтобы оставаться на вершине в девяностых?

Глаза Николая приобретают более зеленый оттенок янтаря. «Ничем не хуже любого другого олигарха его поколения: много подкупа, немного шантажа и рэкета, немного физического принуждения и — когда требуется — насильственное устранение препятствий. Тактика, которую вы могли бы отнести к области организованной преступности, за исключением того, что в то время это была стандартная бизнес-стратегия в России. И дело было не только в олигархах — правительство использовало тот же набор инструментов. В какой-то степени это все еще так; законность и преступность — очень гибкие, постоянно развивающиеся понятия в моей стране, каждое из которых имеет много возможностей для интерпретации».

Я изо всех сил стараюсь сохранять нейтральное выражение лица, даже когда мои руки покалывают от холода. Физическое принуждение и насильственное устранение — это очевидные эвфемизмы пыток и убийств. И это то, что он считал стандартной бизнес-стратегией?

Молотовы могут и не быть мафией в формальном смысле этого слова, но в некотором смысле они даже более опасны.

— Ты поэтому привел сюда Славу? Потому что Россия такое беззаконное место?» — спрашиваю я, не в силах помочь себе. Это еще одна загадка, которая гложет меня, и хотя я намеревался сосредоточить этот допрос на его отце, я не могу упустить шанс получить некоторые ответы на этот счет.

После того, что он только что рассказал мне о своем доме, я не могу винить его за то, что он хочет вырастить своего сына как можно дальше от России.

— Нет, зайчик. Его красивый рот приобретает циничный изгиб, который он так часто носит. — Боюсь, я не очень хороший отец.

«Так почему ты здесь ? Ты обещал, что расскажешь мне. На самом деле он ничего подобного не обещал. Все, что он сказал во время видеозвонка, когда я расспрашивал его об этом, было то, что это долгая история.

Он должен помнить и об этом, потому что его глаза весело блестят. «Хорошая попытка». Он смотрит на почти пустой поднос. — Ты сыт или хочешь еще чего-нибудь?

Я так наелся, что мой желудок вот-вот взорвется, но я пока не хочу, чтобы он ушел. Не тогда, когда мы только подходим к вещам, о которых мне не терпится узнать. — Я бы хотела немного фруктов, — говорю я с надеждой. «Может быть, ягоды, если они у тебя есть? И кофе. Я бы хотела кофе.

Он выглядит еще более удивленным, но поднимается на ноги, не споря. "Хорошо. Я скоро вернусь."

Поцеловав меня в лоб, он берет поднос и уходит.

11

Николай

Я все еще улыбаюсь, когда захожу на кухню. Мой зайчик так чудесно прозрачен в своих попытках манипулирования. Ты обещал мне . Все, что я мог сделать, это не схватить и не поцеловать ее на месте, тем более, что, когда она это говорила, она слегка надула нижнюю губу, как льстивый ребенок.

Мне нравится, что теперь она меньше меня боится, что вместо ужаса в ее хорошеньких карих глазах читается любопытство. Я делал все, что мог, чтобы держать зверя внутри меня на поводке в ее присутствии, чтобы она чувствовала себя комфортно и в безопасности, и, похоже, мне это удается, что оправдывает всю сдержанность. Ну и что, если мои руки чуть ли не трясутся от желания прикоснуться к ней, крепко прижать ее к себе, пока я глубоко ввожу себя в ее гладкое теплое тело?

Я могу быть терпеливым.

Я могу быть нежным.

Я могу заботиться о ней, как чертов евнух, если это нужно, чтобы стереть воспоминания о рассказе моей сестры из ее памяти.

Не то, чтобы это могло случиться. Я знаю, куда вела Хлоя со всеми своими вопросами. Она хочет знать всю историю, и я не могу ее винить. Кофе, ягоды — это только предлог. Чего она хочет, так это больше времени со мной, больше времени на расследование, и я должен решить, сколько правды я готов ей рассказать, если таковая имеется.

"Как она?" — спрашивает Людмила, когда я ставлю поднос на прилавок и сообщаю ей о состоянии Хлои, а именно о том, что ей лучше. Сегодня утром я сменил ей повязки, и рана выглядела так, как будто она хорошо заживала. Я также тайком пересчитала таблетки на ее ночном столике, и, похоже, она пока приняла только пару — еще один хороший знак.

Я понимаю, что у Хлои вряд ли разовьется зависимость от нескольких болеутоляющих, но после того, как я стал свидетелем борьбы Алины, я не могу не волноваться.

«Хорошо, что у нее такой аппетит», — говорит Людмила после того, как я передаю ей просьбы Хлои. — Но лучше бы она пила чай.

"Согласовано. Но давайте дадим ей кофе, который она хочет.

Людмила кряхтит в знак согласия и готовит поднос с искусно разложенной клубникой, малиной и черникой, а также чашку дымящегося горячего кофе. Я благодарю ее и спешу обратно наверх, где ждет мой зайчик.

Я решил, что есть один ее вопрос, на который я могу ответить сегодня, часть правды, которую я могу дать ей.

Ее глаза полны любопытства, когда я вхожу в ее комнату и сажусь на край кровати, ставя поднос на его место на тумбочке.

«Итак, — начинает она, — о…

— Открой, — мягко приказываю я, беря клубнику за плодоножку, и когда ее пухлые губы послушно раздвигаются, я вталкиваю сочную ягоду внутрь и смотрю, как ее белые зубы впиваются в ее плоть — так, как я хочу вонзить свои зубы в ее.

Всплеск вожделения такой внезапный, такой сильный, что мне приходится напрягать каждую мышцу тела, чтобы не поддаться желанию. Есть что-то почти каннибальское в том, как я хочу ее, в том, как у меня текут слюнки при мысли о том, чтобы попробовать на вкус ее гладкую бронзовую кожу и слизать капельки пота с ее обнаженного тела после того, как я еще раз трахну ее до изнеможения. Я помню, как ее соски ощущались на моем языке, ее солено-ягодная сущность, и контроль, которым я только что гордился, вдруг стал тонким и изношенным, как древняя веревка.

Она тоже напрягается, ее глаза устремлены на мои, ее стройное тело напряглось от первобытного осознания добычи. Струйка клубничного сока вырывается из ее рта, и я инстинктивно ловлю ее большим пальцем, мое сердце бешено колотится от ощущения ее теплой кожи, пухлости ее нижней губы, блестящей, красной и липкой от сока. Удерживая ее взгляд, я подношу большой палец ко рту и сосу его начисто, как я сосал бы ее сладкие, ягодно-липкие губы, если бы мог поверить, что остановлюсь на этом.

Ее глаза расширяются, ее дыхание сбивается из-за моих действий, ее взгляд на мгновение падает на мои губы, прежде чем снова встретиться со мной взглядом. Она так же возбуждена, как и я, я это вижу, и в воздухе между нами кипит обжигающее напряжение, нагревая комнату до тех пор, пока мои кости не начинают гореть, а мой член так тверд, что застежка-молния вот-вот взорвется. отпечаток на его длине. Я почти чувствую ее податливую плоть под своими ладонями, почти чувствую вкус этих блестящих, покрасневших губ…

Далекий раскат детского смеха приводит меня в чувство, и я понимаю, что наклонился к ней, моя рука уже сжимала ее одеяло. Блядь. Разжав кулак, я встаю на ноги и шагаю к окну. Делая глубокие очищающие вдохи, я вижу, как мой сын бегает по подъездной дорожке, а Аркаш гонится за ним. Он смеется так сильно, что я слышу его даже сквозь пуленепробиваемое стекло, и этот звук еще больше рассеивает туман похоти, окутывающий мой мозг.