Бригадир удивленно посмотрел на него, промолчал.

— Да, так и сделаем, Платонович, — обратился Завгородний уже к горному мастеру. — Пошлем в «Восточную» Чепурного и не просто забойщиком, а бригадиром. Временно, конечно. У Викентия Сергеевича кроме мастерства достаточно организаторского таланта, а там он пригодится.

Завгородний поднялся и, обращаясь ко всем сразу, спросил:

— Ну а как насчет временно исполняющего обязанности бригадира, кого порекомендуете?

К этому времени бригада уже собралась, и все внимательно прислушивались к разговору.

Забойщики недоумевающе переглянулись: кого же, в самом деле?

— Не решаетесь назвать? — выждав, спросил начальник участка и остановил взгляд на Дмитрии.

— А как думаете, Полевода не подойдет? — спросил он. — Молод, правда, но забойщик, прямо скажу, хороший и парень с головой.

— Правильно, Евгений Иванович, — поддержал его Кубарь. — Полевода справится, это все скажут.

— Сообща поможем, — вставил кто-то.

Кавун уныло покачал головой, но ничего не сказал. Промолчал и Чепурной. Он, видимо, все еще не мог прийти в себя от того, что случилось. Горный мастер глубокомысленно рассудил:

— Таких, как Полевода, выдвигать надо…

Дмитрий не дал ему договорить.

— Есть же опытнее меня, Евгений Иванович, — просительно сказал он. — Не справлюсь я.

— Справишься, — послышались подбадривающие голоса.

— Выходит, все вопросы разрешили, — сказал Завгородний. — А теперь за работу.

С его смуглого лица сошли суровые складки, светло-карие глаза повеселели. Он пальцем поманил Дмитрия и, обращаясь к Чепурному, сказал:

— Сегодня еще поработаешь со своей бригадой, Викентий Сергеевич. Растолкуешь Полеводе что к чему, — он покровительственно похлопал по плечу Дмитрия, — завтра принимай «Восток». Вот так.

Когда вышли из нарядной, Кубарь взял Полеводу под руку, сказал:

— Ну, не я тебе говорил, что начальник у нас мировой? — И для убедительности поднес большой палец к лицу Полеводы так близко, что тот слегка отшатнулся. — Евгений Иванович принимает боевые решения с ходу и всегда попадает в яблочко. У него на нашего брата глаз, как штык, вострый. Глянет — и вмиг определит: с плюсом человек или с минусом. Ты думаешь, если мало у нас работаешь, так он тебя не изучил?

— Я с ним ни разу не разговаривал по-настоящему и в лаве его не видел, — вставил Полевода. — Как он мог меня изучить?

— Это ты его не видел, — торопился объяснить Костик, — а он тебя видел. Это человек такой: если все идет чисто-гладко, он ни за что не затронет. Но если у тебя дела плохи, если фальшь в работе, непременно подойдет, растолкует, что нужно делать…

— Только вначале обругает. Так?

Костя осуждающе взглянул на Полеводу и заулыбался.

— Бывает, конечно… — согласился он и задумался. — Но в последнее время что-то за ним такого грешка не наблюдается. Ты заметил, Митяй?

— Это, наверно, после того, как крепильщик Карпухин снял с него «стружку», — усмехнулся Полевода.

— Может быть, — согласился Кубарь. — А все же Карпухину не стал мстить. Некоторые говорили: угробит, под расчет подведет старика. А вышло по-другому. Когда Завгородний разобрался, в чем дело, оказалось, что Карпухин совсем не виноват. — И добавил тихо: — Говорят, Евгений Иванович извинения просил у старика. Пришел прямо в штрек, где крепил Карпухин, и сказал: «Прости, батя, что нагрубил». Вот какой он человек! — восхитился Костя. — Скажешь, нет?

— Человек, человек… — рассеянно повторил Полевода и сказал: — Заходи в клеть, опаздываем.

В лаве Чепурной сказал Полеводе:

— Занимай верхний уступ. Теперь он твой. Оттуда лучше «наблюдать».

И Дмитрий догадался по голосу, что Викентий улыбается. «Лучше наблюдать»? За кем наблюдать, если в лаве полумрак и каждый в своем забое, точно в норе, никто никого не видит. Только когда выключишь воздух, можно услышать обгоняющий друг друга остервенелый бой молотков. Но оказалось, что даже в таких условиях можно наблюдать за жизнью всей лавы. Когда забойщики приступили к работе, Чепурной подвинулся ближе к Полеводе, сказал:

— Вот наблюдай: слышишь, как глухо басит самый дальний? Это молоток Кавуна. Силища у него — дай боже!.. Захар загоняет пики так глубоко в уголь, что даже звук уходит в пласт. А вот Прудник: слышишь, как стреляет у него отбойный?.. Точь-в-точь автомат или самоходный велосипед. А у этого тоже басит, но уже не так, как у Захара. Будто сразу несколько дятлов вразнобой долбят кору. О, Горбань — настоящий мастер! — одобрительно протянул Чепурной.

Оказывается, слово «наблюдать» было сказано бригадиром не случайно. Отсюда, с верхнего уступа, по звукам отбойных молотков, по шороху уносившегося вниз угля и скользящим беспокойным световым бликам аккумуляторов можно было видеть работу всей лавы и каждого забойщика в отдельности. Полевода был благодарен бригадиру за науку. Но ему все же было непонятно, почему только с верхнего уступа можно наблюдать за работой бригады. А разве из среднего или самого последнего, нижнего, нельзя? Ведь работа молотков отчетливо слышна из любого уступа. Правда, ему ни разу не приходилось рубать в самом верхнем. Возможно, это и был наиболее выгодный «наблюдательный пункт» для бригадира.

Чепурной спустился в свой уступ, соседний с уступом Полеводы. Дмитрий внимательно осмотрел рабочее место. Ничего особенного: как и во всех других забоях, гладкая, похожая на грифельную доску, вспотевшая кровля, такая же шелушащаяся сланцевая почва. И пласт тот же — мощностью восемьдесят пять сантиметров. Не выпрямишься, как хочется. Приходится работать, ползая на коленях или на боку, упираясь ногами о деревянную стойку. Не закрепишь ее как следует — будешь собирать косточки в самом низу, в коренном штреке. А до него ни мало ни много — двести метров…

Осветив угольный пласт аккумулятором, Полевода обратил внимание на холодный, суровый блеск угля. Включив молоток, принялся рубать и сразу же почувствовал — уголь здесь необычайной крепости. Теперь Полеводе было ясно: Чепурной просто никому не хотел уступать верхний уступ, боялся: одним он окажется не под силу, а другие, такие как Кавун, начнут роптать и требовать за работу в трудном забое особой платы.

«Неправильно делал Чепурной, — думал Полевода, — в лаве трудности должны делиться поровну».

После смены всей бригадой шли к рудничному двору.

— Завтра дашь мне третий уступ, бригадир, — потребовал Кавун. — Я там пять «стружек» сниму. А то Прудник в нем только стрекочет, а толку никакого. Учти мою заявку, иначе с планом можем завалиться, — и зашагал, обгоняя передних.

Полевода шел, думал: «Может быть, собрать всех и посоветоваться: такое дело, хлопцы, у нас не должно быть сынков и пасынков… А впрочем, я сделаю так, как считаю нужным. В конце концов это право бригадира…»

В нарядной Полеводу встретил Колокольников. Он пожал ему руку, поздравил с повышением.

Только сейчас Дмитрий хорошенько разглядел секретаря: ему было лет двадцать восемь. Глубокие, задумчивые, с синеватым отливом глаза смотрели серьезно.

— Через недельку заслушаем вас на комитете, — сказал Колокольников. — По-моему, пора уже ставить вопрос о присвоении вашей бригаде звания коммунистической.

Такое категорическое заявление секретаря было неожиданным для Дмитрия. Он хотел возразить ему, но Колокольников, видимо, куда-то торопился и бросил на ходу:

— Так что готовься, Полевода, на днях созываю комитет.

Гремела радиола. Посредине зала лениво шаркали ногами несколько пар. Вид у танцующих был постный. Казалось, они не веселились, а, как автоматы, выполняли надоевшую, неинтересную работу. «И что за удовольствие так танцевать? — с досадой подумал Дмитрий и стал разыскивать глазами Павлика. Ему хотелось видеть его, а зачем, он и сам не знал.

На прислоненных к стене стульях, пришитых реей вплотную друг к другу, со скучающим видом сидели девушки. У радиолы дежурил, меняя пластинки, Звонцов. На нем был диковинный, в ярких узорах, свитер, узкие, грязно-желтого цвета, брюки, чуть не лопавшиеся на толстых ногах, и остроносые лакированные туфли. Можно было подумать, что Пышка собрался выступить на сцене в какой-то необычайной роли. Он то отходил от радиолы, притопывая, комично вихляя толстыми бедрами и выворачивая поочередно носки и пятки, то снова подходил к ней. Благодаря его стараниям, радиола не умолкала ни на минуту. Надрывные звуки саксофона перемешивались с хаотической сухой дробью барабана и трагическими завываниями.