В голове все спуталось, пошло кругом.

Николай Архипович еще раз осмотрел заминированное место и стал осторожно выбираться из ходка. Надо немедленно ехать в город и обо всем доложить начальству.

Он уже собрался войти в клеть, как вдруг почудилось, вроде б кто-то пробежал совсем неподалеку. Круто обернулся — и сердце его будто окунулось в ледяную купель: в свете фонаря он увидел, как чья-то тень скользнула по мокрому железобетонному своду и тут же исчезла.

— Кто такой?! — невольно вырвалось у него. Голос прозвучал басовито, гулко, как в пустой бочке. Но никто не отозвался. Николай Архипович с минуту не мог прийти в себя. Ноги одеревенели и словно приросли к земле. Что за человек, чья тень?.. Возможно, то был дед Чубук? Если в самом деле он, то чего б ему прятаться?

Шугай почувствовал, что не в силах оставаться один, поспешно влез в люльку и дернул за веревку, — качать!..

Не заходя домой, он на попутной машине отправился в город. А спустя некоторое время возвращался с двумя саперами — молодыми солдатами. Всю дорогу Шугай не переставал думать о разговоре с управляющим трестом Чернобаем. Все время ждал, что управляющий вот-вот спросит: как же это ты, Николай Архипович, проворонил, не выполнил задание своего партизанского вожака, кто-то другой обезвредил мины. А ведь это ответственное дело было поручено лично тебе. Но Чернобай ни словом не обмолвился. Или не знал о таком задании подпольной группы, или просто умолчал, решил отложить разговор до более подходящего случая.

Шугая угнетало не то, что не он обезвредил мины. Ему было нестерпимо обидно и больно, что, видимо, на него не особенно надеялись, не полностью доверяли и кем-то подстраховали.

С вожаком подполья Шугай никогда не виделся с глазу на глаз. Знал только его кличку — Бесстрашный. Задание от него получал через связного — девушку-железнодорожницу со станции Ясиноватой. При встречах в условленном месте она называла себя Любой. От нее узнавал, как развертываются события на фронтах, через нее получил и последнее задание. Это было незадолго до ухода немцев из Красногвардейска. Никто еще не знал, заминируют ли они шахту, но это само собой подразумевалось, и Шугай был предупрежден, что к этому надо быть готовым каждый день, каждый час. Одним словом, он промедлил, упустил ответственный момент.

Шугай показал саперам заминированное место, а сам пошел по штреку, куда, как ему почудилось, метнулась чья-то тень. Светя себе фонарем, он шагал медленно, словно опасаясь, что вот-вот перед ним откроется пропасть. Прошел шагов сто, завернул в конюшню — довольно просторное помещение, выдолбленное в породе. С потолка пышной бахромой свисала пропитанная угольной пылью паутина. Когда-то здесь стояло до десятка лошадей. Шумный народ, коногоны, каждую смену впрягали их в шахтные вагонетки и с гиком и лихим свистом летали по штрекам. В конюшне еще сохранился стойкий запах конского пота.

Шугай еще походил по штреку, по-хозяйски ко всему присматриваясь, а из головы не выходила промелькнувшая перед глазами человеческая тень, ящики с зарядами, оборванные провода… Ведь все это не случайно и не сон же в конце концов. И он окончательно уверился, что в шахте, видимо, давно скрытно жил специально подосланный Бесстрашным человек, который и сделал свое дело.

Солдаты, соблюдая осторожность, выносили из ходка в штрек жестяные ящики. На шпалах узкоколейки кто-то неподвижно лежал. Шугай посветил фонарем и узнал шахтного сторожа Чубука. Он был мертв.

— Где нашли?

— Да там же, где и ящики, — пояснил солдат.

Для Шугая теперь было ясно, что не Чубук порезал провода. Чтоб не поднимать живого свидетеля на-гора, немцы просто пришибли старика.

Кто же предупредил катастрофу?..

Дома Королева ждала большая радость. Приехала мать, и с ней молодая женщина. Мать ласково называла ее то Тонечкой, то «солнышком». После первых волнующих минут встречи уселись за стол. Татьяна достала из рюкзака консервы, вяленую рыбу, хлеб и в завершение торжественно водрузила в центре стола поллитровку «Московской». Остап Игнатьевич от великого удивления прокашлялся в жесткий кулак и нетерпеливо поерзал на табуретке.

— Ну а посуда твоя, Игнатьевич, — сказала Арина Федоровна. — Везти стеклянки из Караганды не было расчета.

Старик засуетился, заговорил:

— Такого добра хватает, Аринушка… Этот грабитель, — с затаенной улыбкой на строгом лице взглянул он на Тимку, — когда удирали немцы, всего понатащил. Даже бороды приволок. — Подошел к деревянному сундучку, открыл его, показал несколько париков и царский халат, вытканный золотой фольгой.

— Я же тебе говорил, деда, что все это Годунова, — наморщив лоб, обиженно сказал Тимка.

— Какого еще Годунова? — удивился Остап Игнатьевич.

— Царя Бориса, какого же еще, — и, глядя то на Арину Федоровну, то на Татьяну, словно в свое оправдание, пояснил: — Все это немцы в нашем клубе заграбастали. Хотели, видать, отправить в Германию, даже в ящики упаковали, да не успели.

Арина Федоровна обняла паренька, погладила его голову.

— Умница. Все это наше, пригодится…

Остап Игнатьевич извлек из сундучка граненые рюмки, вилки. Тимка принес из подполья полный полумисок капусты и малосольных помидоров.

Когда выпили за приезд, Арина Федоровна рассказала о Караганде.

Слушая ее, Сергей вглядывался в дорогие материнские черты. Как же ты исхудала, состарилась, родная! Последний раз он видел мать, уезжая на фронт. Тогда она была, как теперь казалось Сергею, еще совсем молодая — ни одной резкой морщинки на смуглом суровом лице. Собирая сына в дорогу, она не пролила ни единой слезинки, была сосредоточенная, серьезная, будто собирала сына не в далекий путь, твердо веря, что расстаются они ненадолго. На перроне вокруг нее суетились, разноголосо перекликались, шумели люди, а она, выпрямившись, стояла оцепеневшая. А когда эшелон тронулся, вдруг вся встрепенулась, но не сошла с места, только прощально вскинула высоко над головой дрожащую руку. Такой мать и осталась в памяти Сергея — сильная, гордая, любящая.

С той поры прошло каких-нибудь два года, но, видимо, это много для стареющего человека. Глубокие морщины избороздили ее сильно похудевшее лицо, увяли иссеченные тонкими морщинками когда-то полные губы. Но мать не гнулась, ходила бодрая, прямая. Движения ее по-прежнему были уверенные, нетерпеливые; живые темно-серые глаза смотрели все так же напористо и молодо.

Татьяна больше молчала, часто задумываясь. В ней действительно было что-то от солнышка. Подстриженные светло-русые волосы, голубые глаза, прозрачные, точно размытые, мелкие веснушки на чуть впалых щеках, прямые белесые брови и только ресницы смолянисто-черные от въевшейся угольной пыли. В ее лице просвечивалась какая-то грустная, как бы притаившаяся красота.

Татьяна вместе с матерью работала в Караганде на одной шахте. Мать — бригадиром забойщиц, Круглова — горным мастером. До войны она жила на Луганщине. Там у нее была семья: муж — горный инженер и пятилетний сынишка Васик. Муж в первые же дни войны ушел на фронт и вскоре погиб.

По дороге на восток эшелон, в котором ехала Татьяна с сыном, немцы расстреляли с воздуха. Васик был тяжело ранен и умер на руках у матери. Приехав в Караганду, Татьяна сразу же попросилась на фронт, но людей, знающих горное дело, не хватало, и ее направили работать по специальности.

Дом разделили на две половины — мужскую и женскую. В одной комнате поселились Остап Игнатьевич с Сергеем и Тимкой, во второй, которая поменьше, Арина Федоровна и Татьяна. Вскоре после приезда Круглова была назначена главным инженером шахты.

С приездом Арины Федоровны в квартире стало по-домашнему хлопотно и шумно. Раньше всех уходили на работу Остап Игнатьевич, затем Сергей и Татьяна. В обязанности Арины Федоровны входило стряпать еду и постоять час-другой в очереди за продуктами.

Когда, бывало, Сергей или Татьяна забегали домой поесть, то редко заставали мать. По обыкновению, на столе стояла завернутая в теплый шалевый платок кастрюля с картошкой в мундирах или супом из пшеничной крупы и рядом записка: «Ешьте, я ушла…» Когда ушла, по какому делу, никому в доме не надо было объяснять. Ясно было: ушла по делу. А дел у Арины Федоровны с каждым днем становилось все больше.