После смерти жены Галактион жил замкнуто. У него в доме редко кто бывал. Соседи только через забор могли видеть, как, волоча ногу, он озабоченно расхаживал по двору: раскладывал для просушки доски, припасенные для какой-то постройки, возился в огороде. Ходил Бурлак в будни и в праздники в одном и том же заношенном матерчатом костюмишке, зимой носил «москвичку» из грубого ворсистого сукна на вате и валенки в глубоких галошах, склеенных из автомобильной камеры. Клава не помнит, чтобы он даже в дни получки выпил у нее в ларьке стакан воды с сиропом или бутылку хлебного квасу. Бурлак обычно говорил: «Отлей на копейку, красавица», — и мелкими глотками долго цедил колючую воду, время от времени отрываясь от стакана, причмокивая, с интересом наблюдал за серебристыми пузырьками. Клава привыкла видеть его неряшливо одетым и, когда Бурлак предстал перед ней в богатом халате, не сразу узнала.

Нет, она еще не раз похвалит себя за то, что ушла от этого человека…

Огородами и глухими переулками Клава выбралась из поселка и под вечер была в Красногвардейске. У переезда ее задержал полицай — коренастый, с усиками парень. Подозрительно посмотрел на ее испачканное платье, неумытое лицо, строго спросил:

— Куда топаешь, ты?!

— К своим, у меня в Красногвардейске родичи.

— Не в Красногвардейске, а в Новограде, — сурово поправил ее полицай, — отвыкать пора от всего красного. То при коммунистах моду взяли все, и черное, и белое, называть красным. Теперь эти предрассудки мы — под корень, ясно?

— Ясно, — виновато сказала Клава. Парень то и дело поправлял пояс на зеленом немецком мундире. Видно было, что ему очень нравилось быть в роли военного.

— А вещи твои где, не вижу.

— Вещей у меня нет, — показала она испачканные огородной землей руки.

— А говоришь, на менку собралась.

— Я этого не сказала.

— Ишь ты, не сказала, — недоверчиво подмигнул он белесыми глазами и уже строго: — А фактически?

Клава остановила на нем вопросительный взгляд: что фактически?

— Никс ферштейн?! — до визга повысил он голос, ткнул пальцем ей в грудь, — не розумиешь по дойч?

— Нет, немецкого языка я не знаю, — с трудом поняла его Клава.

— Это никс гут! — неодобрительно сказал полицай. — А може, ты брешешь, а?

Какой-то настырливый, прилипчивый взгляд, казалось, застлал ей глаза. Клава созналась:

— Ей-богу, не брешу, господин полицай, — она едва не рассмеялась. Весь его вид и то, что ему очень хотелось говорить по-немецки, а знал он всего три-четыре слова, — все это было просто потешно.

Когда шли в комендатуру, полицай на почтительном расстоянии следовал за ней, держась за кобуру, стараясь всем встречным показать, что ведет опасного красного диверсанта.

В двухэтажном здании городской школы было полно парней и девушек. Многие здесь жили уже несколько дней в ожидании отправки в Германию. Но по тому, как участились переклички, стало ясно, что ждать осталось недолго. Вскоре начался медицинский осмотр. Осмотр проводили русские врачи под неусыпным бдением немецкого доктора. Когда при осмотре парня или девушки врач находил какие-либо заболевания, немец сам принимался тщательно исследовать больного. К девушкам он относился с особенной внимательностью: подолгу выслушивал, выстукивал, ощупывал и в заключение, отступив на шаг, еще раз, как художник собственное творение, оглядывал их оценивающим взглядом.

— Настоящая примадонна, коллега, — довольный, говорил он русскому врачу. И, наблюдая, как девушка, сгорая от стыда, не может попасть в рукавчик платья, смеялся: — Прима девучка, ошень миляя…

В день отправки в Германию всех выстроили во дворе в один длинный ряд. Началась последняя перекличка. Переводчик назвал имя Клавдии Лебедь и вдруг запнулся. Затем что-то негромко стал пояснять офицеру. Тот, выслушав, закивал головой и пальцем поманил Клаву. Она вышла из строя. Офицер через переводчика сказал, что пока ее очередь ехать в Германию не подоспела и что она может идти домой. Клава недоуменно смотрела то на переводчика, то на офицера. Те чему-то улыбались одинаковой улыбкой, будто знали, что ее ждет что-то хорошее, и от этого им самим было приятно. Несколько минут стояла ошеломленная, пока переводчик не сказал ей, чтоб шла к выходу. Проходя мимо часового, Клава услышала, как тот сказал, словно тоже чем-то довольный:

— До мамки, девучка? Гут, гут…

За воротами Клава остановилась, не зная, куда идти, и все еще не понимая, почему ее отпустили. Она хорошо знала, что всем так же, как и ей, не хотелось покидать родимый край. Многие парни и девушки в строгой тайне вырабатывали план побега. Если это не удастся сделать здесь, то в дороге. Планы были разные: дерзкие по своей смелости и осторожные, рассчитанные на сон часового или на подкуп кого-либо из полицаев. В дороге можно было бежать во время движения поезда, взломав пол в вагоне. Это было рискованно для жизни, но и такой план побега имелся в виду. Подумав, что, может быть, произошла ошибка, могут спохватиться, Клава бросилась бежать. На углу, где трамвайная линия сворачивала на вокзальную площадь, ее кто-то окликнул. Она точно приросла к земле. Казалось, стоит обернуться — и сейчас же встретится с прилипчивым взглядом полицая.

Клава не помнит, сколько простояла неподвижно, а когда, пересилив себя, оглянулась, увидела шагах в пяти Галактиона Бурлака. Заискивающе улыбаясь, он с удовольствием поглаживал аккуратно подстриженную раздвоенную бородку.

Кабинет был похож на жилую комнату: белые подсиненные стены, занавески на окнах, плита в углу, подведенная внизу красной глиной, кухонный стол, покрытый чистой скатеркой. Стол Королеву понравился. В нем можно было хранить газеты и разные бумаги. Запирался он на маленький висячий замок с плоским ключиком.

В соседней комнате разместился шахтный комитет.

Как-то Горбатюк сказал с усмешкой:

— Ну вот, парторг, теперь мы с тобой вроде бы приобрели территориальную независимость.

Королев давно заметил, что председатель шахткома и начальник шахты живут не в ладах. Со стороны посмотришь, все вроде бы нормально: встречаются по нескольку раз на день, здороваются, разговаривают и вдруг — вспышка. Даже он, Королев, хорошо, как он считал, знавший этих людей, не мог предугадать, когда произойдет между ними ссора. А иной раз страсти до того распалялись, что доходило до личных оскорблений. Однажды Шугай вернулся из треста хмурый, чем-то недовольный. Горбатюк пошутил, что, мол, Архипыч в баньке побывал. Шугай не то не понял шутки, не то не до шуток было ему, с яростью накинулся на председателя шахткома: ты, дескать, разговорами, убеждениями занимаешься, а я один отвечай за добычу, за все…

— Не ты один отвечаешь, — спокойно возразил ему Горбатюк.

— А кто же еще, ты, что ли? — неприязненно усмехнулся Шугай. — Тоже мне ответчик сыскался. Вот сниму рабочих с твоих стройобъектов: со школы, больницы — и всех в шахту. Посмотрю тогда, как ты заговоришь.

— Попробуй только снять.

— И сниму! — все больше распалялся Шугай. — Фронт требует угля. Спрашивают с меня, а не с тебя, вот я и буду хозяйничать, как нахожу нужным. Обстроимся, когда война закончится.

— Уездный князь свет Архипыч, — рассмеялся Горбатюк.

Шугай, видимо, не понял, какое обидное слово сказал о нем предшахткома, или решил, что просто сморозил, поэтому промолчал.

Но с той поры слово «князек» постепенно прижилось на шахте. Королев понимал положение начальника шахты. Трест каждый день, каждый час требовал от него уголь. Особенно допекал управляющий трестом Чернобай. Он умел выжать из своих подчиненных сверхплановую добычу, как говорится, если не мытьем, так катаньем. Такую жесткую, не терпящую возражений и оговорок требовательность управляющего многие оправдывали обстановкой военного времени, другие считали ее просто нервотрепкой, но предпочитали молчать. Молчал и Шугай, но с каждым днем сам становился все требовательнее, жестче к людям. Откровенный, прямой человек, Горбатюк не раз одергивал его. Возможно, за это Шугай недолюбливал председателя шахткома.