С Пушкаревой наконец-то все выяснилось. Никита ее жив-здоров, прислал жене извинительное письмо, продолжает воевать. А вот с Горбатюком пока еще ничего не ясно. Но не может такого быть, чтобы  т а м  не разобрались. Рано или поздно справедливость будет восстановлена.

В приемной секретаря горкома было немного народа, меньше, чем обычно, когда идет бюро. Королев решил подождать своей очереди, отыскал глазами свободный стул и уже собрался сесть, как из комнаты вышел секретарь Туманова Сергеев. Увидев его, сказал с укором:

— Опаздываете, товарищ гвардии политрук. Петр Степанович вас ждет.

Присутствующие недовольно, с недоумением посмотрели на него:

— Кто такой, почему без очереди?

Королев смутился.

— Секретарь горкома не назначал мне точный час, — попытался он оправдаться.

— Ваш вопрос не терпит отлагательства, заходите.

В кабинете кроме Туманова спиной к двери сидел какой-то человек в новенькой солдатской гимнастерке с остриженной седеющей головой. Секретарь встретил Королева радушно:

— Заходи, парторг. Присаживайся. Давно ждем тебя.

Человек в солдатской гимнастерке медленно повернулся к нему лицом. На гимнастерке, чуть повыше накладного кармана, ало блеснул орден Красной Звезды. «Андрей Константинович», — чуть было не крикнул он. Но Горбатюк опередил его.

— Ты на чем приехал, Серега? — спросил он, как бы между прочим и так, словно они всего час тому назад виделись.

— На полуторке, — машинально ответил Королев, все еще не веря своим глазам.

— Порядок! А то нога у меня что-то барахлит, самому не добраться.

Тяжело поднялся, обрадованно, во все лицо улыбнулся. Королев кинулся к нему. Они крепко обнялись и, взволнованные, долго не выпускали друг друга.

В дороге, стоя в кузове и держась за кабину, Горбатюк скупо и, казалось бы, без особенной охоты рассказывал, как ему вернули документы и велели сразу же явиться в военкомат. Там полковник вручил орден, присланный из воинской части, тепло поздравил и сам прикрепил награду к гимнастерке.

— Вот убей, не припомню, Серега, чтобы я когда-нибудь в жизни пустил слезу, а тут не удержался, раскис, как баба, — смущенно говорил он, явно осуждая себя за такую неслыханную слабость.

Затем выспросил об Арине Федоровне. О кузнеце Остапе Недбайло: «Не выдюжает, говоришь? Жаль, хороший человек и кузнец добрый». Поинтересовался инженером Кругловой. «Толковый специалист. Шугаю повнимательней бы к ней прислушиваться да учиться у нее, а он артачится». И, помолчав, вдруг сказал:

— А чего бы тебе не жениться на Татьяне Григорьевне, Серега? Женщина-то какая — клад! — и, скосив глаза, испытывающе взглянул на него: — Или другую на примете имеешь?

— Никого у меня нет, — глухо отозвался Королев.

— Так в чем же дело?

— Сам у нее об этом спроси.

— И спрошу! — решительно сказал Горбатюк. — Тянете волынку, а люди давно решили, что никуда вам не деться друг от дружки.

Заметив, что собеседник не желает продолжать разговор на эту тему, Горбатюк спросил о своей квартире, не занял ли кто случаем.

— Марфа Кузьминична поселилась в ней.

— Вот как, — удивился и в то же время обрадовался он, — а как же ее собственный дом?

— Детским яслям пожертвовала.

— Скажи, какая умница! — лицо Горбатюка светилось улыбкой. — Я тебе говорил, Серега, что Марфуша отойдет и какая славная хозяюшка будет. — И, нагнувшись к окну кабины, крикнул шоферу:

— Паняй, братец, прямо к моим хоромам! — И опять к Королеву: — Вот так надо, парторг, без канители, по-простому, по-человечески. Будем коротать жизнь вместе. Оно и Марфе легче и мне спокойней.

Когда подъезжали к поселку, увидели бегущую навстречу женщину с косынкой в руке. Коротко подстриженные волосы ее трепал встречный ветер. Лицо в следах черной угольной пыли. Королев постучал ладонью по гулкой кабине. Машина с ходу остановилась, взвизгнув тормозами. Сергей с трудом узнал в женщине бригадира Былову.

— Варя, куда это ты?!

Девушка умерила бег, подошла к машине. Узнала Горбатюка, обрадованно вскрикнула.

— Андрей Константинович?! — вытерла разгоряченное лицо косынкой, поздоровалась за руку: — Отпустили, значит. Вот как хорошо!.. А я на станцию бегу, телеграмму получила, — говорила она задыхающейся скороговоркой. И вдруг зарумянившееся лицо ее как бы внезапно погасло, брови сдвинулись, собрав на лбу скорбные морщинки. — У нас несчастье, — сказала она упавшим голосом, — дедушка Остап помер. Посмотрите, как они тоскуют, — показала она на небо.

Над поселком высоко в чистом голубом небе повисла стайка голубей. Они не кружились, не переворачивались, играючи, как всегда, когда старый кузнец поднимал их в лет. Птицы плавно парили в воздухе, мелко трепеща крыльями. Что-то настороженно тревожное и печальное было в их спокойном полете…

1967—1969

г. Донецк

Митя Полевода вернулся с работы, когда предвечерние лиловые тени уже скрестились на атласном снегу. Розовый отсвет высокого заката пламенел на завьюженных крышах домов, на толстых опаловых стволах пирамидальных тополей, выстроившихся по обе стороны улицы. Небольшой вишневый сад, весь светящийся в вечерних лучах, стоял торжественно притихший.

Словно боясь потревожить притаившиеся здесь покой и тишину, Митя подошел к забору. Ухватившись за одну из досок, он слегка тряхнул ее. Заборчик, покачнувшись из конца в конец, отозвался скрипуче-раздраженно и разноголосо. С потемневших от времени досок осыпался похожий на окалину ломкий ледок. В то же мгновение из глубины сада дружно поднялась встревоженная стайка воробьев. Они, как листья, прошумели над самой головой у Полеводы.

Еще вчера Митя, казалось, не замечал этого ветхого заборчика. Теперь вдруг решил, что его давно надо бы подправить, укрепить. Он вспомнил, как прошлым летом соседский кабанчик вырвался из сада и, носясь по их двору, истолок несколько кустов георгин, повредил молодую вишню.

В летней кухне Митя тоже обнаружил непорядок. В одном углу намело вихрастый сугробик, вокруг выходной трубы просвечивало небо; в беседке перила покосились и пол сильно прогнулся. Когда-то, как рассказывала мать, в беседке любил отдыхать отец, придя с работы. Летом, густо увитая диким виноградом и радужным вьюнком, она была похожа на уютный сказочный теремок. Теперь, зябко нахохлившись, выглядела неприветливо, сиротливо. Высохшие тонкие стебли винограда и вьюнка переплелись и повисли, как растрепанные пасма рогожи. «Потеплеет — все надо приводить в порядок», — решил Митя.

Еще в прошлую зиму он ловил в беседке снегирей. Сам мастерил силки из конского волоса, вокруг насыпал зерен конопли, и не проходило дня, чтобы в клетке не прыгал, посвистывая, пышногрудый снегирь или поджарый быстрый щегол. Больше одного дня птицы в клетке не задерживались. Изловив новых, Митя выпускал на волю прежних затворниц, метя каждую под крылышком фиолетовыми чернилами. Случалось, что в силок попадала уже знакомая ему пичужка. Высвободив из петли, Митя разговаривал с ней, как со старой знакомой, брал в рот твердый коротенький клюв, поил теплой слюной и, подбросив птичку высоко над садом, говорил в напутствие: «Лети, да своих не забывай…»

И птицы не забывали дворик Полеводы. Они по целым дням порхали и вызванивали на разные голоса в беседке. На круглом одноногом столе всегда было вдоволь разного зерна и стояла консервная банка с водой. Теперь стол был завален рыхлым снегом.

Митя смахнул рукавом снег со стола, высыпал на него горсть семечек и вышел из беседки. Снегири и синицы одна за другой стали слетаться на столик. Он с увлечением наблюдал за суетней пернатых и, наверное, ушел бы еще не скоро, если б не громовой звук контрабаса, внезапно раздавшийся во дворе соседа. Митя даже вздрогнул от неожиданности, а птицы, точно их ветром сдуло, рассеялись по голому саду.