Вернувшись в горком, Туманов вызвал к себе инструктора. В кабинет вошел коренастый, с вихрастым чубом, еще молодой человек. Гладко выбритое лицо его было подчеркнуто сосредоточенным и как будто сердитым. Казалось, он был недоволен, что его оторвали от какого-то серьезного дела.

— Присаживайся, товарищ Битюк, — сказал Туманов. — Чем занят?

Лицо инструктора сразу же преобразилось: с него слетела напускная строгость, губы покривились в недоуменной улыбке, брови вздрогнули и чуть приподнялись.

— Если говорить конкретно, Петр Степанович…

— Конкретно, только конкретно.

Битюк опять напустил на себя серьезный вид. Темные, словно из сплошных зрачков, глаза его сощурились в задумчивом напряжении.

— Подбираю хороших агитаторов, — начал он, оживившись. — Вы же знаете, сейчас их на шахтах не густо. Рассылаю боевые лозунги…

— А на «Каменке» был? — нетерпеливо перебил его Туманов.

Инструктор опять нахмурился, весь его вид говорил: «А что мне там делать?».

— Что, не знаешь такую шахту? — уже строго посмотрел на него Туманов.

Битюк, казалось, удивился неосведомленности секретаря.

— Я на всех шахтах побывал, Петр Степанович. А вот что мне делать на «Каменке», не могу понять, — в недоумении развел он руками.

— Как это — что делать?

— Да ведь «Каменка» целиком обрушена, затоплена. Там вряд ли когда-нибудь будут добывать уголь.

Туманов помолчал, пососал трубку, затем заговорил, словно размышляя с самим собой:

— Да, возможно, «Каменку» и не придется возрождать. Пусть останется, какая есть, в назидание потомкам. — И вдруг в упор, пытливо посмотрел на инструктора. — Но ведь там люди, товарищ.

— Какие люди? — удивился Битюк. Но сейчас же изменил тон, натянуто улыбнулся. — Что мне с ними делать… с трупами?

Туманов вышел из-за стола, почти вплотную приблизился к инструктору.

— Я о живых говорю, — начал он веско. — От шахтного ствола ни днем ни ночью не отходят женщины, старики, дети, ищут родных и близких. Все убиты горем. А ты говоришь, что там нам делать нечего! Поп оказался более чутким к несчастным, нежели мы с тобой. Он утешает их проповедями, призывает радоваться, забыть о горе, и к нему многие охотно идут. А мы даже не бываем среди этих людей. Я не думаю об утешении. В такой тяжкий час оно ни к чему. Но одно наше присутствие даст понять людям, что их горе — наше горе, горе всего народа, — Туманов на секунду умолк, лицо его побледнело. — Вот что, — сказал он, — сегодня же поезжай на «Каменку». И приказываю: находиться с людьми день и ночь, пока все там не будет закончено. День и ночь! — повторил он неуклонно.

Когда Битюк ушел, Туманов некоторое время сидел за столом, погасшая трубка ненужно торчала у него во рту. Как случилось, что Битюк попал к нему? Стал вспоминать: тогда он только вернулся в Красногвардейск, и в обкоме порекомендовали ему Битюка. Работников в аппарате горкома не хватало, и он был рад каждому человеку. «Странный какой-то… ну ничего, я к тебе еще присмотрюсь», — решил он.

Королев всегда испытывал в рабочем кабинете начальника шахты некоторую стесненность и неудобство. Здесь не было возможности с глазу на глаз поговорить с человеком, решить какой-либо серьезный вопрос. Вечный галдеж и сутолока царили в этой сумрачной прокуренной комнатушке.

Как-то Горбатюк, которого недавно избрали председателем шахтного комитета, сказал:

— Надо бы нам, парторг, отделиться от Шугая.

— Согласен, Андрей Константинович, а где взять помещение?

— Найдем. Могу сказать, такое помещение уже имеется.

Королев ходил смотреть будущий свой и предшахткома кабинеты — две небольшие, чудом уцелевшие комнаты в бывшем клубе. Собственно, ничего целого там не было. Комнаты по самые подоконники завалены битым кирпичом и сухой штукатуркой, двери вырваны вместе с наличниками. Все же при желании можно было что-нибудь сделать. И вот уже несколько дней там трудятся женщины: выносят битый кирпич, сам Горбатюк подгоняет к проему старую дверь. А пока что приходится пользоваться рабочим кабинетом начальника шахты.

Однажды, когда Королев сидел один в кабинете, вошла Клава Лебедь. Увидев его, остановилась в полушаге и уже попятилась было. Он задержал ее:

— Заходи, заходи, Лебедь, — сказал радушно. — Что у тебя?

Девушка прикрыла за собой дверь и некоторое время стояла потупившись. На ней была линялая, неопределенного цвета косынка, старенький трикотажный спортивный свитер, плотно облегавший высокую грудь, лицо припудрено.

— Если говорить правду, то я не к тебе, Сережа, — сказала она застенчиво и виновато. — Мне Николай Архипович нужен. Мой вопрос тебе не решить.

— Вон как?! — сказал Королев.

— Вот так! — отозвалась Клава.

— Да ты садись, чего стоишь.

Клава ловким незаметным движением подвернула юбку и села на скамью у окна.

— Вопрос мой, Сережа, чисто хозяйственный, — продолжала она со своим обычным простодушным лукавством, — а ты у нас воспитанием заведуешь.

Королев улыбнулся. И не столько ее словам, сколько ей самой. Эта дивчина почти ни в чем не изменилась, оставалась такой же, какой он знал ее до войны, — насмешницей и задирой. Вот разве одежда на ней не та, что прежде. Когда-то Клава была первой модницей в поселке. Многие девушки завидовали ей, старались подражать в нарядах.

Заправляя под косынку белокурые мягкие волосы, Клава говорила с припрятанной улыбкой:

— Ты, конечно, извини, Сережа, может, я тебя не так называю, теперь ты начальство, а я по-простому.

И опять лукавые огоньки зажглись в ее глазах.

Королев рассмеялся.

— Узнаю Лебедь, все такая же…

— А какой же мне еще быть? Какая уже есть… — и вдруг вскочила с места, сделала между стоявших вразброс табуреток вальсирующий пируэт. Ошарашенный такой неожиданной выходкой, Королев досадливо закусил губу, подумал: «Не мешало б еще кому-нибудь зайти», — и уже официальным тоном сказал:

— Ну, давай решать, какие там у тебя дела, Лебедь. А нет, жди Шугая.

Клава села на прежнее место, с виноватым видом рассматривая пальцы.

— Вижу, не по душе пришлась тебе моя выходка, — не поднимая глаз, разочарованно проговорила она. — А когда-то все мы любили потанцевать. И ты хорошо выплясывал, думаешь, забыла?

Королев не знал, что ей ответить, что сказать. Он начинал тяготиться Клавиным присутствием и уже упрекал себя за то, что задержал ее. Пусть бы шла искать Шугая со своим хозяйственным вопросом.

Клава вздохнула и упавшим голосом сказала:

— Ну я, наверно, пойду, Сережа…

Очень уж обиженный был у нее вид. Королев посмотрел на нее как можно добрее, сказал:

— Значит, так и не скажешь, с каким вопросом пришла?

Ресницы ее дрогнули от улыбки.

— А что, может, и правда поможешь? — спросила она вроде б доверчивее, но не скрывая и насмешки.

— Сделаю все, что смогу, — серьезно сказал он.

— Ну, раз такое дело, тогда слушай.

И вдруг изменилась в лице: глаза потемнели, стали глубокими, брови сдвинулись.

— Скажи по правде, Сережа, разве это справедливо, что товарищ Шугай послал меня коловорот вертеть? — Королев, не понимая еще, о чем она хочет сказать, решил молчать. — Нечестно это с его стороны, — продолжала она. — Знает же, что до немцев я киоскершей работала, лимонадом всех поила, а он меня к кобылке в пристяжку. А почему так сделал? Не знаешь? — сощурила она глаза. — Не знаешь. А я, миленький Сережа, знаю. Я из тех девчат, про которых говорят: ты еще к вожжам не притронулся, а я уже на возу. Знаю! — убежденно повторяла она, — потому, что в партизаны к нему не пошла. А разве я знала, что он партизанит? На лбу-то у него насчет этого никакого тавра, никакой отметины. Так за какие грехи он расплачивается со мной?! — Она села на табуретку и, пригнувшись к коленям, закрыла лицо руками. — Оккупация, — говорила она, вытирая глаза. — Все ею упрекают, будто я по своей воле осталась…

Королев выждал, когда она немного успокоилась, сказал: