Фрау жандарм, прохаживаясь по комнате, вдруг остановилась и в упор, властно посмотрела на него.

— Никс ферштейн?.. — едкая гримаса исказила ее лицо. — Штейгер кляйн, никс понимай, — улыбнулась она своей спутнице и опять властно Шугаю: — Варя, ферштейн?.. Углекоп девучка…

Шугай промолчал. Вынул из стола несколько газет и стал не спеша развертывать их. Нашел корреспонденцию с фотографией Быловой, вопросительно взглянул на женщин:

— Эта Варя вас интересует?

Фрау жандарм наклонилась над фотографией, обрадованная взмахнула руками:

— Она! Варя!.. Правда, красавица?.. Мадам Ковалева!

Ковалева взяла газету и, близоруко щурясь, долго всматривалась в фотографию. То была газета «Донецкий листок». Затем Шугай показал ей немецкие газеты с фотографией забойщицы, присланные из Германии. Он заметил, как оплывшее лицо Ковалевой стало мрачнеть и вдруг враждебно замкнулось. Она перевела вспыхнувший суровый взгляд на фрау жандарм, что-то отрывисто-резкое сказала ей. Немка выпрямилась и замерла в покорной неподвижности. Ковалева еще что-то негодующе пробормотала и, не попрощавшись с штейгером, с завидной для ее полноты проворностью вышла из комнаты. Вслед за ней шмыгнула за дверь фрау жандарм.

Шугай собрал газеты, сунул их обратно в стол, глубоко, с облегчением вздохнул и вытер ладонью вспотевший лоб…

Осень выдалась на редкость своенравной. Кончался октябрь, а еще не все деревья сбросили листву. После крепких утренников к полдню по-летнему пригревало солнце, и меж полегших сухих трав начинала густо куститься новая изумрудная зелень. На убранных огородах местами зацвели карликовые подсолнухи, в придорожных канавах распустил пунцовые соцветья татарник. В воздухе, густо насыщенном полынью, плыла паутина. Старые люди говорили, что полынь в годы войны особенно удушлива и горька.

В эти дни скупыми и загадочно-тревожными были вести о боях на Мелитопольском направлении. В сводках Совинформбюро сообщалось, что там ведутся бои местного значения. А в это время передовые части других фронтов продвинулись на сотни километров и каждый день все дальше оттесняли врага с Украины. В проходившие через Донбасс воинские части, поредевшие в беспрерывных изнурительных боях, вливались новые свежие силы. Полки и дивизии на ходу пополнялись пожилыми шахтерами, металлургами и совсем еще молодыми парнями, которым к началу войны не было и шестнадцати.

Вскоре в городах и рабочих поселках стали появляться инвалиды войны.

Как-то Королев встретил своего бывшего наставника по врубовой Андрея Горбатюка и не узнал его. В свое время это был гордого вида шахтер, неизменный участник стахановских слетов. На нем была поношенная, без погон, шинель, на ногах выцветшие обмотки. Втянув голову в плечи, он медленно шагал посередине дороги, опираясь на палку.

Горбатюк, казалось, не обрадовался встрече. Безжизненно вяло пожал Королеву руку и даже не улыбнулся, будто они только вчера виделись и говорить им, собственно, не о чем. Твердо собранное в резких морщинах лицо его было угрюмо и малоподвижно. Физическая боль отразилась в обострившихся глазах.

— Слыхал, что ты тут начальство, — сказал он Королеву, словно предупреждая его объяснение, — а меня, братец ты мой, списали по чистой, как когда-то «суливана».

В его голосе не было ни сожаления, ни жалобы. Королев знал, о каком «суливане» говорил Горбатюк. То была первая врубовая машина, завезенная из-за границы — малоподвижная, громоздкая.

Они шли по улице не спеша, изредка обмениваясь короткими фразами. Но постепенно Горбатюк разговорился. Ушел он на фронт в первый же день войны и вскоре был ранен. Отлежался в санбате и снова на передовую. В окопах отморозил ноги.

— Обморозиться в ту пору было — пустяк дела, — рассказывал он. — Стукнул сорокаградусный с заметелями, а мы все до единого в ботинках да обмотках. Сколько ни пляши в окопе — не согреешься. Привезли валенки. Обрадовалась солдатня, да ненадолго, — он угнетенно вздохнул. — В валенках, ясное дело, любой мороз нипочем, а если в окопе под ногами еще какая-нибудь барахлина или клок соломы — совсем добро. Да как говорится: лучше хлеб с водой, чем пирог с лебедой. Отлегли морозы, и в окопах мокрынь. Валенки — хоть выжимай. А тут снова замела сиверка, и из валенцев уже, как ни тужись, ноги не вытащишь. Пальцы очужели, и ты, братец мой, уже не вояка. Держаться на ногах стало невмоготу. Приволок в свою окопину ящик из-под мин, приспособился на нем, чтобы цель видеть, да так, считай, двое суток простоял на коленках. В госпитале оттяпали четыре пальца — по паре с каждой ноги. К тому времени фашисту под Сталинградом уже затянули петлю. Выписали меня — и в маршевую. — Голова Горбатюка еще сильнее дернулась. Он на лету подхватил ушанку, нахлобучил ее до самых бровей и с минуту шел молча. — В первом же бою за безымянную высотку, — продолжал он, немного успокоившись, — фашист с автомата грудь прострелил, а сердце пощадил. Не знаю теперь, благодарить его за это, гада, или проклинать, — насильно улыбнулся и зашелся затяжным кашлем, прикрывая рот ладонью.

На другой день Королев застал Горбатюка у начальника шахты. Они, видимо, о чем-то серьезном разговаривали. Лица у обоих были недовольные, хмурые. Шугай поднялся из-за стола.

— Растолкуй хоть ты, парторг, может, твое слово до него дойдет, — сказал он. — Давай ему работу — и ни в какую. И чтоб непременно в шахте, а того не понимает, что шахта для него сырая могила.

Королев промолчал. Горбатюк сурово сдвинул выцветшие, прямые, как две стрелы, брови, сказал:

— Мне свои болячки, товарищ Шугай, лучше знать.

— Поправляйся, Андрей Константинович, работа для тебя всегда найдется, — сказал Королев.

Но Горбатюк не стал слушать и, недовольный, вышел.

Семья Горбатюка еще в первый месяц войны погибла в собственном кирпичном домике во время бомбежки. Однажды, когда он стоял у его развалин, к нему подошел письмоносец, шустрый старикашка-горбун. Ошеломленный, он сразу не мог вымолвить даже слово.

— Никак Андрей… Константинович? — наконец сдавленно пробормотал он. Нераспечатанный конверт подрагивал в его руке.

— Здорово, Максимыч, — бодро приветствовал его Горбатюк, — не признал небось? А я, братец ты мой, сразу угадал нашего почтаря.

— Меня узнать — полдела, — силой заставил себя улыбнуться почтальон, — в нашем поселке другого такого конька-горбунка не сыщешь.

Горбатюк потянулся к конверту.

— Давай-ка будем читать. Не иначе, как Насте моя посмертная пришла.

— Откуда знаешь? — испугался старик.

— Выходит, угадал, — словно обрадовался своей догадке Горбатюк и распечатал конверт.

Пока он читал, почтальон сбивчиво говорил:

— Иду и вижу: вроде б кто-то у Настиного дома стоит. Ну, думаю, слава богу, хоть какой-то родич объявился. Мыслимое ли дело, целый месяц письмо в сумке таскаю. И хотя знаю, не радость — горе ношу с собой, а все равно вручить обязан.

Закончив читать, Горбатюк сунул письмо в карман шинели, щелкнул себя по горлу, сказал с улыбкой сожаления:

— Эх, Максимыч, по правилам винца бы сейчас по доброму стакану за воскресшего раба божьего Андрея Горбатюка, да, жаль, буфета нет. Но не беда, как-нибудь в другой раз, — пообещал он, козырнул по привычке и, втянув голову в плечи, зашагал дальше по улице.

Туманов появился в поселке на обшарпанном, запыленном «виллисе». Кому довелось бывать на фронте, знает, до чего удобен этот вездеход. Влезть в него или выскочить на ходу — пустяк дело. К тому же «виллис» — машина сильная, увертливая.

Многие на шахте не сразу узнали секретаря горкома. На нем была военная форма, но не это было причиной. Прежде высокий, осанистый, он словно поубавился в росте. Нетерпеливый, энергичный шаг сменил на спокойный и как будто настороженный; лицо с осунувшимися щеками посуровело, виски посеребрились. Но светло-карие в темных ресницах глаза, как и прежде, смотрели ясно и доверчиво.