— Я — старая большевичка и знаю, как тяжко приходится человеку, когда его разлучают с родной ленинской партией, — говорила она. — Все, что там в вашей папочке собрано, товарищ представитель, насчет коммуниста Андрея Горбатюка, может, правда, а может, и нет. Мы Андрея Горбатюка принимали в партию, перед нами он и должен держать ответ. А как же можно за глаза решать судьбу человека! Такого права никому не дадено. Пусть Горбатюк явится в свою партийную ячейку, и мы сообща решим, как с ним поступить. Ежели окажется, что он правда оборотень или, как вы, товарищ представитель, выразились — изменник Родины и предатель, пощады ему от нас не ждать.
Все дружно зааплодировали. Послышались одобрительные возгласы:
— Правильно, мать!
— Как можно человека за глаза исключать!
— Пусть придет Горбатюк, тогда и решим!
Арина Федоровна выждала, пока собрание утихнет, и продолжала:
— Я высказываю свою думку, товарищи коммунисты, а там сами решайте. Только пускай лучше рука моя отсохнет, а за глаза ни «за», ни «против» голосовать не стану. — И, вскинув голову, пошла на свое место.
Все снова загудели.
Королев, видя, что других мнений нет, чтобы не тратить время, решил поставить предложение старой большевички на голосование. Представитель нервничал, пытался что-то говорить, но ему не дали. Проголосовали единогласно. Воздержался один Шугай. Он сидел в самых задних рядах, в углу, притихший, нахмуренно задумчивый.
Когда стали расходиться, Королев подозвал его, сказал, чтобы на минутку остался. Шугай недовольно поморщился, помялся, но покорился.
Заложив руки за спину, он с мрачным отяжелевшим лицом стал вышагивать по комнате. Королев, делая вид занятого человека, что-то искал в сейфе и, украдкой поглядывая на него, думал: «Опять ты, Николай Архипович, остался при своем мнении. Когда-нибудь тебе это припомнят коммунисты». — И, замкнув сейф, сказал:
— Присаживайся, Николай Архипович, поговорить надо.
Шугай вскипел:
— О чем говорить?!.. По-моему, все ясно.
— Для тебя ясно, а для меня — не ясно, — спокойно выговорил Королев и уже настойчиво: — Садись!
Шугай нехотя сел напротив, боком к парторгу. Королев всмотрелся в профиль его лица и не впервые для себя отметил, что Шугай заметно сдал, похудел.
— Я как председатель собрания, — начал Королев, — не требовал от тебя объяснения: почему воздержался? Да это и не положено. Может, мне объяснишь?
Шугай резко, всем корпусом повернулся к нему. Глаза его были накалены.
— Извини меня, парторг, но ты чудак! Не знаешь, с кем имеешь дело.
— А с кем?
— С органами, вот с кем! — пуча, точно от испуга глаза, сдавленным голосом выговорил Шугай, — там, будь уверен, похлеще нас с тобой разбираются, кто чист, а у кого рыльце в пушку. Сказали, что Горбатюк — немецкий шпион, перебежчик, значит, так, в прямом смысле, и понимай.
— А ты как считаешь — перебежчик он? — спросил Королев.
— А что я?! — удивленно переспросил Шугай и, помедлив, неопределенно ответил: — Я своего твердого мнения на этот счет пока что не имею.
— Выходит, умываешь руки?
— А у меня они чистые, — с усмешкой сказал он и, как бы для убедительности, посмотрел на свои широкие ладони.
«Хитер», — подумал Королев. Вспомнил, как однажды во время очередной стычки с Горбатюком Шугай, распалившись, зловеще пообещал председателю шахткома: «Ты, Андрей, когда-нибудь допрыгаешься…» Тогда Королев не придал значения его словам. Мало ли что эти горячие головы могли наговорить друг другу в порыве раздражения. Теперь же с ужасом подумал: «Неужели и Шугай приложил к делу Горбатюка свою руку?.. Это невероятно! Но не исключено».
Отмалчиваться нельзя было, и Королев решил продолжить разговор:
— Я считаю, что коммунисты правильно решили, потребовав Горбатюка к себе на собрание. В конце концов, пока он не исключен из рядов партии, является членом нашей организации.
— Оно, может быть, и верно, — в сомнении пожал плечами Шугай, — да только кто его отпустит, раз уж он у них числится…
— Должны отпустить. Там тоже разбираются.
— Смотри, так и отпустят, — безнадежно протянул Шугай. — Органы, брат, в теперешнее, военное время — сила. Власть у них — неограниченная.
— Ты так говоришь, будто имел с ними дело, — вставил с улыбкой Королев.
— А ты думаешь, одного тебя вызывали по делу Горбатюка? — лукаво сощурился он, — таскали и меня и не один раз, так что — в курсе.
Королев опешил. Ему даже и в голову не приходило, что не один он побывал в доме по Садовой № 19. Оказывается, вызывали и начальника шахты, и, наверно, не только его одного…
Шугай поднялся со стула, пристально посмотрел на парторга.
— Ты с ними, Сергей, не того, — предостерегающе многозначительно покрутил он кистью, — мой тебе совет: не прись на рожон, дело серьезное. А то как бы сам не допрыгался. Ясно?..
— Запугиваешь?
— Не пугаю, по-дружески советую, — так же спокойно сказал ему Шугай. — Ты думаешь, я просто так, сдуру воздержался при голосовании? Как бы не так! — негромко воскликнул он и добавил, словно секретничая: — Чтоб лишний раз не таскали, не отрывали от работы. Ясно?! Один ведь черт, как решат — так и будет. Теперь они в защитниках Горбатюка не нуждаются. — Он пресекся на полуслове и предупредил: — Только чтоб разговор этот остался между нами. Я дал подписку, должен понимать… — и, сославшись на занятость, поспешно вышел.
Королев сидел в одиночестве, думал о начальнике шахты. Что-то в нем было загадочное, неясное: или страшится за свою шкуру, или согласился с чьим-то доносом и теперь ловчит.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
В шахту спустили еще несколько лошадей. В конюхи напросился Лукьян Грыза. Он ходил по пятам за Шугаем, умолял:
— Пойми меня, бога ради, Николай Архипович: в забойщики я негож, задышка у меня, сам знаешь, а без шахты моготы моей нету. Ко всему — никого у меня, один, как обкошенный куст. Не дай загинуть от тоски смертной.
Шугай вначале решил назначить конюхом девушку. В эти дни из сел целыми партиями прибывали в трест девчата, пожелавшие работать на шахтах. Человек пятнадцать приехало и на «Коммунар». Шугай знал: у женщины всегда больше заботливости и ласки к животным, чем у мужика, но ему стало жалко одинокого старого человека, и он не устоял, уважил Грызе.
С того дня Лукьян Агафонович почти невылазно находился в шахте. Поднимался на-гора только за тем, чтобы получить продовольственный паек, похлебать горячего. Теперь он виделся с сыном почти каждый день. Последнее время Ерошка редко выходил из своего заточения, ел плохо, отощал и сильно ослабел. Лукьян Агафонович мучительно думал над тем, как вызволить его из подземелья, спасти от неминучей гибели, но пока что никакого выхода не видел.
Лебедь терпеть не могла Лукьяна Грызу. Знала, что во время оккупации он дружил с Бурлаком, бывал у него дома. Они часто допоздна просиживали за выпивкой.
Клава делала вид, будто не замечает конюха или просто не узнает его. Но однажды, когда они остались в конюшне одни, Грыза первый заговорил:
— Вроде б и правда не узнаете, Клавдия?
— Узнаю, чего там, — отозвалась она. — Вас, Лукьян Агафонович, невозможно не признать, слишком приметная личность.
— Это чем же… приметная? — осторожно полюбопытствовал конюх.
— Как же, при немцах, можно сказать, первым человеком в поселке были — пресвитер! Не шутейное дело, — не без ехидцы сказала Клава.
Грыза решил платить ей тем же:
— Да и ты была иной, сестрица. Выходит, не веровала, обманывала Иисуса Христа?
— А чего б и не так! — насмешливо ответила она. — Людей можно обманывать, а бога нельзя? Важность какая!
— К чему эти слова? — обиделся Грыза.
— А к тому, что ты был первый обманщик, — пошла в наступление Клава, — да еще твой приятель Бурлак.
— Черт ему приятель! — отмахнулся Лукьян Агафонович.
— Теперь-то он тебе не нужен. А припомни, как ночами просиживали да паутину сообща против людей вплели.