— Что меня? — не дала ей договорить Тоня.

— А то, что пьете вместе, — наступала Лебедь, — тебе б подальше от нее, а ты липнешь…

Тоня болезненно улыбнулась, вздохнула и сказала с тоскливым укором:

— Эх, Клавка, знала б ты, какая золотая душа у Аграфены Васильевны, не стала бы наговаривать лишнего. А то только и видите, когда выпьет.

В сенях послышались чьи-то шаги. В комнату вошла Пушкарева. На ней было свежее легкое платье, на голове пестрая косынка, лицо улыбающееся, и вся какая-то живая, праздничная.

— А я уж, Тонечка, грешным делом, решила, что ты передумала, не придешь.

Тоня засмущалась, перехватила чемодан в другую руку.

— Да надо же с девчатами попрощаться, Аграфена Васильевна.

— А чего с ними прощаться? За границу уезжаешь, что ли? — удивилась Аграфена. — И вдруг ее осенила мысль: — Варя, Клава, знаете что: пойдемте к нам на Тонино новоселье, а? — Девушки недоуменно переглянулись. А она продолжала уговаривать: — Песни споем, станцуем. У меня патефончик свой. При немцах все до нитки променяла, а патефон держала до последней минуточки.

Лицо ее улыбалось, глаза сияли, будто загодя видела: до чего же весело проведут они время. Глядя на нее, Тоня не выдержала и тоже стала уговаривать:

— Ну Варюха, ну Клава, ну пойдемте. Вы же мне родные. Родней никого нет.

— Ах, врунья ты, врунья, — только и сказала Варя и обняла подругу.

Вскоре уже они все вместе шли к землянке Пушкаревой.

Новый двухэтажный каменный дом выстроили на самом краю поселка. Королев несколько раз навещал в нем Горбатюка. Последнее время председатель шахткома стал часто болеть. В этом же доме поселилась и Круглова. Каждый раз, подходя к подъезду, Сергей невольно бросал беглый вкрадчивый взгляд на ее балкончик.

Для Сергея уход Татьяны не был неожиданностью. Знал: рано или поздно это должно случиться. Тесен был домик Недбайло для такой большой семьи. Его удивило то, что она ни разу даже словом не обмолвилась о своем уходе, будто это было ее, только ее личное дело. Ясно, что Королев не имел никакого права препятствовать ее желанию. В конце концов кто он для нее?..

На шахте, казалось, никто не заметил перемены в семье Королевых. Один лишь Шугай с присущей ему грубоватой манерой шутить как-то сказал в присутствии Кругловой:

— Все же отомстила тебе Татьяна Григорьевна, парторг. Было время, когда ты от меня отделился, а теперь она от тебя сбежала.

Сергей заметил, как лицо Татьяны залилось краской, и сейчас же перевел разговор на другое.

Теперь Королев реже встречался с Кругловой, но думать о ней стал больше. Особенно, когда забегал домой на обед или возвращался с шахты поздно вечером. В такие минуты он испытывал ощущение тоскливой пустоты. А тут еще мать со своим вечным вопросом: «Танюшу видел?» Или настойчиво советовала: «Зашел бы, проведал, может, она в чем нуждается?..»

Сергей в таких случаях отмалчивался или отвечал раздраженно: «Нуждается, скажет шахткому». А зайти все же хотелось. Зайти не по делу, а просто поговорить. Королев вспомнил, как, бывало, по вечерам всей семьей собирались в большой комнате и каждый рассказывал что-нибудь свое. Сергею всегда было приятно, когда Татьяна вдруг переставала хмуриться и от души звонко смеялась. Королев решил, что у нее, должно быть, приятный мелодичный голос и она хорошо поет, но ни разу не слышал, чтоб Татьяна пела. Как-то Остап Игнатьевич раздобыл четвертинку. Сидели за столом с Ариной Федоровной. Вошла Татьяна. Мать и ей налила. Не отказалась, выпила перед обедом. Старики затянули: «Ой, у поли…» Стали упрашивать Татьяну поддержать компанию, но она отказалась.

— Родные мои, не могу я. Когда-то пела, а сейчас не могу… — прикрыла глаза ладонью и скрылась в боковушку. Умолкли и старики: у каждого было свое горе и при случае напоминало о себе, просыпалось внезапно, до боли сжимая сердце.

А у Татьяны было большое горе. Прежде Королев редко задумывался над этим. Теперь же, когда она жила одна, решил, что ей должно быть особенно тоскливо. Убеждал себя, что именно это и только это заставляло его думать о ней, он искал предлог утешить, облегчить ее одиночество.

Всякий раз, направляясь к Горбатюку, Сергей говорил себе, что непременно заглянет к Татьяне, узнает, как устроилась, как живет, но в последнюю минуту вдруг находил неудобным заходить к одинокой молодой женщине. А после укорял и смеялся над собой: жить вместе, в одном доме, выходит, было удобно, а теперь вдруг… Глупо, очень глупо!

Королев вошел к Горбатюку, когда тот возился у печки, орудуя кочергой. На нем был толстый ватник, шапка-ушанка. Похоже, куда-то собрался. В комнате вкусно пахло варевом.

— Ходишь уже, Андрей Константинович, а можно? — удивленно и в то же время обрадованно спросил Королев. Еще вчера Горбатюк лежал в постели, почти не двигаясь, скованный обострившейся болью старых ран.

— Никак не согреюсь, Серега, — не отвечая на вопрос, пожаловался Горбатюк. Захлопнул дверцу, с трудом выпрямился, прогибая и потирая ладонью спину. Сел на кровать, спросил, что нового. Слушал молча, будто с интересом, но Королев видел, что мысли его заняты чем-то другим.

— Ко мне опять Марфа Кузьминична приходила, — вставил он невпопад тому, о чем рассказывал ему Королев, — суп сварила, комнату прибрала. Видишь, какой порядок, — довольный, оглядел он свое жилье. В комнате, действительно, было уютно: пол вымыт, стол застлан свежей скатеркой, на окнах кружевные шторки, на подоконнике — фикус.

— Цветок принесла, — продолжал Горбатюк. — Зачем он мне, говорю ей, все равно загинет. Поливать-то некому. А она мне: сама полью. Чудная, право, — покачал он головой, задумчиво улыбаясь.

Пока детский сад не был отстроен, Марфа Кузьминична временно уступила ребятам свой дом, просторный, из трех комнат. Двор огородили штакетом. Каждый день поутру матери приводили детей к Марфе Кузьминичне, оставляли узелки с харчишками, а сами шли на работу. Во дворе всегда было шумно от детской беготни и криков. Прежде замкнутая, никогда не улыбающаяся женщина постепенно становилась неузнаваемой: всегда чисто одетая, аккуратно прибраны волосы, в движениях появилось что-то живое, энергичное, взгляд просветлел. Когда она разговаривала с детьми, ласковая материнская улыбка не покидала ее бледного лица. Но ходить на станцию не перестала, хотя и не каждый день и не по ночам, как прежде. И если б не паровозные гудки, то, возможно, совсем отказалась от своих зряшных хождений. Заслышав далеко в степи свисток паровоза, она замирала на месте, спохватившись, поспешно надевала на себя все лучшее, торопливо шла к станции. Никто не говорил ей, что делает она это напрасно. Пусть делает, как делает. Придет время, все образуется.

Когда в поселке открыли дом для сирот, Марфа Кузьминична стала работать уборщицей. Вскоре у нее прибавились новые заботы: в свободное от работы время она навещала одиноко живущих, возвратившихся с фронта бывших воинов. Обстирывала, создавала для них уют. Узнав, что председатель шахткома слег, она в тот же день пришла к нему. Навела порядок в комнате, перебила постель, приготовила еду и, присев у ног больного, пригорюнившись, долго ничего не говорила. Угнетенный не столько физической болью, сколько ее молчанием, Горбатюк сказал:

— И охота тебе, Марфуша, за нами, калечными, ухаживать. За твои труды никто ломаного гроша не даст.

Сказал и тут же понял, что сказал не те слова. Думал обидится, зальется слезами, но она только подняла на него сухие усталые глаза, вздохнула и едва слышно вымолвила:

— А мне ничего и не надо, Андрюша. Было бы вам, сиротам, хорошо.

Ушла незаметно, как и появилась.

— Сколько силы в этой женщине, — изумлялся Горбатюк, — и где только она их берет.

Королев вспомнил, как прошлой осенью встретила его Марфа Кузьминична на станции. Тогда она показалась ему безнадежно больной, потерявшей рассудок. Превращение, которое произошло с Агибаловой, было действительно похоже на чудо.