И Варя решила, что, наверное, на партийном собрании произошло что-то очень серьезное…

Варя не надеялась кого-нибудь встретить в общежитии. Был теплый весенний вечер. В такую погоду никакая сила не удержит девчат дома — гуляют в сквере или смотрят кино. В поселок каждую среду и воскресенье приезжала кинопередвижка. Демонстрировали художественный фильм и обязательно фронтовую кинохронику. Не успела она войти в коридор, как из комнаты донесся тихий голос: «На позицию девушка провожала бойца»… Варя по голосу узнала прицепщицу Ломову и с ужасом подумала: «Пьяная». С той поры, как Ломова стала работать терриконщицей, она часто приходила в общежитие выпивши, пела одну и ту же песню или что-нибудь рассказывала и без нужды заразительно смеялась. Наговорившись вдоволь, ложилась в постель, успокоенно закрыв глаза, и снова начинала петь уже совсем тихо, словно убаюкивая себя.

Варя несколько раз пыталась уговорить ее уйти от Пушкаревой, звала к себе в бригаду. Ломова, когда была трезвой, угрюмо отмалчивалась, а подвыпивши учиняла скандал. Один раз, когда Клава попыталась припугнуть ее кнутом, Тоня, изловчившись, вырвала его и, если б Лебедь не перехватила кнутовище, Тоня исхлестала бы ее и всех, кто собрался на шум из соседних комнат. Те, кто мало знал Ломову, всячески поносили ее, грозились вытурить из общежития. Другие жалели. Ведь совсем недавно это была тихая, скромная девушка. Все знали, что Тоня переписывается с фронтовиками, и никто в этом не усматривал ничего дурного. Пусть себе пишет, может, в этом занятии она находит для себя утешение, а возможно, питает и какую-то свою заветную девичью надежду.

Варя тяжело переживала все, что произошло с Ломовой. И хотя Тоня ревниво скрывала от всех свою тайну, многие знали о ней. Но, щадя ее самолюбие, никто никогда даже не намекнул ей о неудачной любви. Пройдет время, страсти перебродят, перегорят, и все станет на свое место. Но время шло, а Тоня ни в чем не изменилась: была все такой же замкнутой и мрачной или пьяно-веселой и дерзкой.

Повстречавшись как-то на улице с проходчиком Макаром Козыревым, Варя незаметно завела с ним разговор о Тоне.

— Что это ее не видать, уехала куда, что ли? — спросил он. Варя подозрительно взглянула на его красивое лицо, подумала: «В самом деле не знает или притворяется?»

— Интересовался б, небось узнал, что с ней.

Козырев как будто удивился.

— А почему я должен ею интересоваться?

Варя ничего не ответила и быстро пошла от него. Тогда же она решила, что этот Козырев — ничтожество. Тоня ему совсем не нужна. Клава Лебедь рассказывала, что Нюрка Гуртовая отбила его у Тоньки. После этой встречи Варя уверилась, что и Нюрка нужна Макару не больше, как забава.

Когда она вошла в комнату, Тоня стояла на корточках у своей кровати, укладывала вещи в фанерный чемоданчик. Варя негромко кашлянула, Тоня быстро обернулась. На ее раскрасневшемся лице застыла удивленная улыбка.

— Варюха?.. А я думала, что ты с девчатами в кино.

— Опоздала, — соврала Варя, — а ты опять в путешествие собираешься?

Тоня не ответила, склонилась над чемоданом, тихо напевая.

Почувствовав неладное, Варя подошла ближе:

— Что задумала, Тонька?

— А ничего, — не поднимая головы, буркнула она, — на фронт уезжаю, — и опять свое: — «На позицию девушка…»

Варя знала, что Ломова не один уже раз ходила в горвоенкомат, просилась на фронт, но ей всегда отказывали. Возможно, все же добилась своего, и обрадовалась за подругу.

— Тонечка, неужели разрешили, скажи правду? — Варя склонилась к ней, обняла одной рукой за плечи, другой повернула к себе ее лицо, и, почувствовав сивушный перегар, едва не отшатнулась. Неестественно расширенные глаза Тони с паутинкой красных прожилок на голубоватых белках смотрели упрямо и зло.

— Разве эти тыловые крысы считаются с человеком, — она сняла со своих плеч Барину руку, выпрямилась. — Ты, говорят, горнячка, государственная бронь. Без специального указа самого правительства не имеем права посылать шахтеров на фронт. Броня!.. — рассмеялась она на всю комнату. — Да какая, говорю им, из меня броня, ежели я не под землей, а можно сказать, под облаками на пару с самим господом богом вкалываю. А старикашка-майор глаза выпучил и спрашивает: как это с самим господом богом? Ты что, говорит, девица, пришла сюда зубы мне, старику, заговаривать? А все зубы, представь, у него из белого железа. Хотелось съязвить: попробуй такие заговорить, да сдержалась. Терриконщица я, объясняю ему. А он опять глаза таращит: а что это такое? Профессия, говорю, есть такая, только не подземная, поверхностная. В таком случае принеси, говорит, справку, тогда и решим.

Увлекшись рассказом, Тоня ходила по комнате, изображая то майора со всеми его смешными ужимками, то представляла самое себя в разговоре с ним, серьезную, неотступно требовательную.

Воспользовавшись паузой, Варя спросила:

— Что ж, понесешь справку?

— Пошел он к черту! Все равно на фронт не пошлют. Не иначе как самой бежать надо. — И, захлопнув крышку чемодана, сказала решительно, как отрезала: — Все! — и протянула руку с повернутой вверх неотмытой черной ладонью. — Держи, дорогая подружка, и пожелай мне счастливого пути…

Варя подумала: может быть, ей и в самом деле лучше уйти? Пусть даже она не попадет на фронт, зато устроится на работу в другом месте, и то ей будет легче. Но все же сказала безнадежно:

— Чудишь ты, Тонька, не добраться тебе до фронта, не ближний свет…

— Доберусь! — с уверенностью ответила она. — Из самого Берлина от меня ждите письмецо. Ну, держи…

Но не успела Варя пожать ей руку, как в комнату вбежала Клава, сияющая, радостная.

— Вот это кино, девчата! Так колошматят фашистов, аж тырса с них летит, — и закружилась по комнате. — Победа! Скоро победим, вот увидите…

И словно только что разглядела примолкших невеселых подруг. Притихла.

— Похоже, с похорон, что такие хмурые? — сказала удивленно. Заметила на Тониной кровати чемодан, спросила: — Уходишь от нас, Тоня? Куда?

— К своему возлюбленному, — лукаво улыбнулась Ломова. Клава не поверила ей и попыталась угадать:

— К Пушкаревой перебираешься?

Тоня закусила губу, диковато покосилась на нее.

— Что, уже пронюхала? — И умолкла, словно задохнулась от гнева. Подхватила чемодан и быстро направилась к двери. Варя преградила ей дорогу.

— Не пущу! Если к Пушкаревой — не пущу! — закричала она. Глаза ее горели решимостью. Клава предостерегающе стала у двери. Тоня, не выпуская из рук чемодан, растерянно смотрела на подруг.

— Выходит, не я, а вы с ума посходили, — мрачно проговорила она. — Пушкарева будет меня на телефонистку учить. Не век же мне торчать на терриконике. — Казалось, девушка внезапно отрезвела, взгляд ее стал ясный, уверенно твердый. — На Пушкареву есть приказ, чтобы телефонисткой ее зачислить. И на меня будет.

Варя знала о таком приказе. Шугай издал его после того, как Аграфена получила письмо от мужа. Обрадованная, она всем показывала его, читала вслух и уверяла, что ее Никита жив-здоров, бежал из плена и теперь опять воюет. Аграфена ругала на чем свет стоит кого-то, называла злостным ябедником и грозилась, чего б это ни стоило ей, вывести подколодную змею на чистую воду. После того в поселке стали поговаривать, будто Пушкарева уже не пьет. Варя не особенно доверяла этим слухам. Но нельзя было не верить Шугаю — не мог же начальник шахты издать такой приказ, если б не был уверен, что Аграфена не справится с работой телефонистки. И Варя немного смягчилась.

— Ну и учись на телефонистку, — заговорила она тоном доброй подруги, — а зачем тебе идти к Аграфене, разве у нас плохо?

— Ей, Аграфене Васильевне, плохо, — с жалостью в голосе сказала Тоня, — ребятишки ее в детском доме, сами знаете, а Стаська не захотела у нее жить, ушла. Осталась одна, как палец. А с одиноким человеком всякое может случиться…

— Да ведь она самогонку хлещет, — не выдержала Клава, — и тебя…