Мучаясь в догадках, Лукьян Агафонович долго не мог решить, как же ему быть: ехать в город или не ехать? Но знал: не явиться было нельзя. И он поехал.

Строгого вида лейтенант долго расспрашивал Грызу о Ерофее. Лукьян Агафонович рассказал все как было: как в ненастную осеннюю ночь нежданно-негаданно появился сын, как спасал его от чахотки и как потом в тайне от всех похоронил. Потом опять слушал, что говорил военный. По его словам выходило, что он верит в кончину Ерофея, но хочет, чтобы отец знал, что его сын не только дезертир, а еще и фактический убийца, что, будучи в плену, выдавал немецкой охране политруков и командиров. В подтверждение своих слов лейтенант подсовывал Грызе какие-то бумажки. Лукьян Агафонович брал их и, не читая, возвращал обратно: без очков ничего не мог разобрать. Но от своего не отступал, твердил одно, что Ерофей был верующий и не мог обагрить руки кровью ближнего своего. Сын мог не взять оружие, так как братоубийство противоречит святому писанию, но чтобы предавать своих же братьев, подводить их под расстрел, такого не могло случиться.

А лейтенант все сыпал и сыпал вопросами. И все они у него были такие неожиданные для Лукьяна Агафоновича, что он даже вспотел и то и дело вытирал лицо ладонью.

— Вы доктора Берестова знали? — спросил он вдруг.

— Это Миколу Николаевича? — переспросил Грыза, — а кто его не знал, всей округе известен. Большой, душевный лекарь был.

— Куда его дели немцы, не скажете?

Лукьян Агафонович натянуто улыбнулся, подозрительно покосился на лейтенанта.

— Что ж, по-вашему, они бы стали спрашивать у меня, куда его девать? Прикончили, не иначе, — и, подумав, добавил: — А может, с собой увезли. Такие доктора — редкость.

Лейтенант снова к нему с вопросом:

— А за что могли прикончить?

Грыза в затруднении сдвинул плечами.

— Опять же не могу сказать в точности. А в народе говорят по-разному. Молва людская, что волна морская, друг дружку обогнать норовит. — Он помолчал, сокрушенно крутнул головой и продолжал: — Вон про моего Ерофея такое наплели, что на моей грешной голове волос дыбки встал. Запустили слух, будто кто-то видел Ерошку в нашем городе. Это когда еще немцы тут были. И вроде б не в военном, а в гражданском, хорошо одетого. А ведь он в тот самый момент воевал. Как же он мог быть в гражданском, сами посудите, — словно ища сочувствия, доверчиво взглянул он на лейтенанта. Тот промолчал. — Да если б даже и совершилось такое чудо, что Ерофей вдруг очутился в городе, разве б он не дал знать о себе родному отцу! — Грыза глубоко, горестно вздохнул. — Наш народ медом не корми, только бы пофискалить.

И умолк.

Но лейтенант не дал ему долго молчать, подбрасывая все новые и новые вопросы, один другого каверзнее.

Ушел Лукьян Агафонович от лейтенанта в величайшем недоумении и беспокойстве. Всю ночь провел без сна и все ходил по землянке, думал и передумывал: сказать сыну обо всем, что стряслось, или промолчать? Так и не решив, ушел на смену. Лукьян Агафонович дежурил на конюшне в ночные часы.

Грыза ходил на шахту всегда по одной и той же стежке, протоптанной между высоких бурьянов по обочине балки. Отсюда хорошо видна могилка.

А сегодня ему вдруг почудилось, что он изменил своему правилу и шел другой дорогой. Остановился, огляделся вокруг. Вроде все так, как было, и только одной березки не увидел на своем месте. Поспешно спустился в балку и оцепенел от обуявшего его ужаса. На месте всегда убранной, поросшей цветами могилки зияла черная яма и вокруг разбросана комковатая сырая земля.

Лукьян Агафонович с трудом удержался, чтобы не свалиться с ног. А когда пришел в себя, стал гадать: кто бы мог учинить такое неподобство? Может, мальчишки поозорничали? А возможно, кто-то решил, что могилка немецкая? Несколько таких могил с крестами и стальными касками на них посельчане начисто сравняли с землей. Но в поселке давно всем было известно, что это могилка Ерошкина, а не немецкая. А что, если кто дознался, что в ней ничего нет, что она пустая? Такого Лукьян Агафонович не допускал. Он мог поклясться чем угодно, что в ту памятную ночь, когда он рыл яму, никто его не видел.

И тут ему вдруг вспомнился давнишний разговор с Бурлаком. Однажды, когда они сидели вдвоем за домашней трапезой, Галактион спросил:

— Что же это ты, Лукьян, чадо свое похоронил не по-христиански — в овраге. Будто кладбища у нас нет?

— Могли увидеть, боязно было, — ответил ему тогда Лукьян Агафонович, — время-то, сам знаешь, какое было…

— Испугался, выходит?.. — задумчиво проговорил Бурлак и, как показалось Грызе, чему-то многозначительно улыбнулся.

Тогда Грыза не придал серьезного значения любопытству Галактиона, а теперь встревожился: «Наверно, знал что-то да помалкивал, а теперь решил выслужиться и открыл тайну».

Не медля ни часу, он явился к сыну и обо всем ему рассказал. Слушая, Ерофей все время молчал, только все больше и больше мрачнел. А когда отец кончил говорить, сказал угрюмо:

— Дело такое, батя, что мне надо немедля уходить. — Глаза его обострились. В них Лукьян Агафонович уловил огоньки решимости и отчаяния.

— Куда пойдешь, сынку? — встревожился он и не услышал собственного голоса.

Ерофей долго не отвечал. Затем вдруг спросил:

— На дворе сейчас день или ночь?

— Давно стемнело.

Ерошка опять перескочил на другое:

— Ты мне дай свою сорочку, а то у меня видишь какая — прах один. И штаны, если можно, — но тут же передумал: — хотя и мои штаны сойдут.

Лукьян Агафонович молча стянул с себя брезентовую куртку, поношенную солдатскую гимнастерку и подал сыну.

Еще совсем недавно старому Грызе самому хотелось, чтоб Ерофей избавился от своего тяжелого заточения, а теперь, когда сын решился на этот шаг, вдруг испугался за себя: ну уйдет Ерошка, куда задумал, а как же быть ему самому? Что скажет людям про пустую могилку, как станет оправдываться? Опять увертываться, ловчить? Но, как ни крути, правда сама выпирает наружу, и ее уже никакой хитростью не скроешь и не загладишь. Он на секунду представил себе свое положение, ему сделалось до жути страшно.

— Куда уходишь, сынку?.. — дрожащим голосом, бессвязно стал бормотать он, — а мне-то как быть?.. Что скажу про тебя людям?..

Ерофей, оглаживая на себе отцовскую одежонку, сказал отчужденно:

— А ничего.

— Да ведь с меня спросят, куда девал сына? Могилка-то порожняя. Завтра все откроется.

— Бог милосерден, батя, — все тем же чужим безучастным голосом отозвался Ерофей. И вдруг заторопился: — Ну, мне пора, батя, — уже решительно сказал он и, даже не попрощавшись, скрылся, будто растворился в черной, пропитанной затхлой плесенью темноте.

Лукьян Агафонович как будто окаменел на месте. Ему показалось, что перед ним только что был не его родной сын, а кто-то другой, совсем чужой человек. Вспомнил, как Ерофей упросил его устроить спектакль с могилкой. Тогда Лукьян Агафонович решил, что так и надо сделать. Пусть сын временно скрывается, придет час, и все забудется, простится. Но теперь понял, что Ерофею никакого прощения не будет. В голове промелькнула встреча с лейтенантом, и Лукьян Агафонович с ужасом подумал о Ерофее: такой и взаправду мог предать и даже убить… А разве он когда-нибудь этому учил сына? Наоборот, с мальства твердил ему из святого писания: «Не сотвори зла ближнему своему», «не убий». Лукьян Агафонович мог допустить, что сын отказался от оружия, чтоб не брать грех на душу, не совершать братоубийства. А что вышло? Ерошка принял чужое оружие и направил его против своих же братьев…

Губы его затряслись. Лукьян Агафонович схватился за голову, повалился лицом на землю и застонал…

Шугай задолго до утренней смены пришел на шахту. Ночь спал плохо, часто зажигал свет, смотрел на часы, прикладывал к уху — стучат ли? Было похоже, что время вдруг приостановило свой бег. Когда проснулся в третий или четвертый раз, было пять утра. Быстро оделся и тихо, чтобы не разбудить жену, вышел из дому. Придя к себе в кабинет, первым делом снял телефонную трубку, спросил у дежурной: