Заинтересованный, я спросил, сколько мальчику лет. Оказалось – пять. Он жил в квартире номер 7, и была у него сестра, младше его, и мама. А папа – как рассказал мне мальчик – умер. И живет в лучшем мире, потому что был праведником и хорошо знал Тору.

У меня у самого совсем недавно умерла мать. Я рассказал об этом мальчику (его звали Моше), и тот удивительно спокойно и лаконично утешил меня, рассказав мне о приключении души в этом и будущем мирах, о том, что мир есть узкий мост, и не надо бояться его перейти, о том, как души праведников отдыхают от работы рядом с Господом. Я не все понял, откровенно говоря, потому что мозг мой был привычен к формулам, английским текстам статей, графикам и компьютерным программам для их построения. А Моше, рассказав мне о душах, и став моим проводником из пустыни египетской к Горе Синай, каждую пятницу беседовал со мной на лестнице – недолго, но с достоинством, и выносил мне на одноразовой тарелочке кусок кугеля, или фаршированной рыбы.

На еду я набрасывался с жадностью. Она пахла домом, уютом, женскими нежными руками, которые ее приготовили. Для меня, точившего вареную картошку да дешевую колбасу, такая нехитрая субботняя еда становилась манной небесной. Я восторженно глядел на своего маленького товарища, как глядели евреи три с половиной тысячи лет назад на самого пророка Моше-Рабейну. Как-то во время нашей беседы дверь его квартиры под номером «7» распахнулась и оттуда выглянула шаловливая белокурая Ривка, сестра, а потом на лестничную площадку вышла и мама, и позвала меня вовнутрь.

Мне было немного неудобно – в своих высоких грязных ботинках, засмальцованных джинсах и клетчатой рубахе я походил на ковбоя-бродягу, или на батрака с американской фермы.

– Ты часто говоришь с моим сыном, а он с плохими людьми разговаривать не станет, – улыбнулась мне хозяйка, – меня зовут Рахель. А тебя?

Я представился. Мне было немного конфузливо – двадцатилетний студент с растрепанными вихрами, я, наверное, выглядел ужасно. А Рахель… она была необыкновенной красавицей!

Знаете этот тип благородной еврейской женщины, молодой жены и матери, относящейся к ортодоксальной, самой еврейской части нашего народа? Нет, Рахель не была экранной или плакатной красоткой. Невысокая, худенькая, одетая в неброское платье, длинное и простое, закрывавшее ее руки и ноги, с умным нежным лицом, расцветающим от неожиданной улыбки, с белыми-белыми руками и аккуратно убранными волосами (позже я понял, что это парик, но это было позже). Но столько внутренней, затаенной, огромной красоты было в этой женщине, что я обомлел. Она посадила меня за стол, и хорошо накормила. Я ел не разбирая – махом выпил две тарелки бульона, отправил в рот вкусную лапшу с гречневой кашей, жареную рыбу, и запил все стаканом простенькой воды с сиропом.

– Как ты вкусно ешь, – сказала, улыбаясь, Рахель, – приходи к нам на Шабат. Ты ведь соблюдаешь Его?

Разомлев от домашней еды, я чуть не задремал на стуле, но идея провести Шабат вместе с Рахель разбудила меня моментально. Я согласился. На последнем, гудевшем, как улей, автобусе, я помчался домой, хорошенько вымылся, нашел у себя одну рубаху, которую можно было носить, и уже пешком отправился на улицу Сороцкин.

Там, успев как раз к началу субботней молитвы, я с удовольствием стоял в синагоге – поближе к выходу – рядом с теми людьми, чьи полы я драил еще несколько часов назад. Склонялись над молитвенниками древние старики и молодые ребята в черных шляпах и лапсердаках, синагога гудела как улей, и, раскачиваясь в такт молитвам, пел народ мой о переходе через Ярден, о Синайском откровении, а потом вся синагога содрогнулась от вставших одновременно евреев, и в тишине началась «Шмоне-эсре»[5], и я бил себя кулаком в грудь напротив сердца, произнося страшные слова молитвы:

«Прости нас Отец наш, ибо мы преступны, прости нам грехи наши…».

А потом хором, под затейливую мелодию, которая так и звала пуститься в пляс, запели хасиды, и я пел вместе с ними:

«Лехо доди ликрас кало! Пене Шабос некабело![6]»

Шла к нам царица Суббота. Из-за Масличной горы, откуда струилась потоками ароматная ночь, шла она, украшенная звездными блестками, и молодой месяц сиял в короне ее, и я шел из синагоги домой к Рахель. На сердце моем лежало какое-то нечеловеческое спокойствие. Молчала улица, не было слышно машин, прохладный ночной ветер овевал мою буйную голову. Мимо меня шли, степенно беседуя, молившиеся со мной обитатели дома на улице Сороцкин, хлопали меня по плечу, желали хорошего Шабеса. Я был дома. Дома. Это ощущение еще усилилось, когда передо мной открылась дверь квартиры номер семь.

Сегодня я понимаю, что Рахель жила бедно. Вдова с двумя детьми, она покупала самые простые продукты. Но как же славно и вкусно она готовила! Какие чудные запахи витали над столом! И когда я присел в приготовленное мне место во главе стола – мне преподнесли бокал для кидуша[7], и Рахель подвинула ко мне халу под простым белоснежным полотенцем.

Да, евреи… Я сотворил кидуш, как положено. Этому я уже научился. Я аккуратно разломал халу и посыпал ее солью, и разделил ее по числу сидевших за столом.

А потом… потом Рахель протянула мне маленькую книжечку в сафьяновом переплете. В ней надо было прочитать на иврите короткую речь, показавшуюся мне длинной. Запинаясь, я начал читать:

«Жену достойную кто нашел…»[8]

Моему удивлению не было предела. Я никогда не думал о женитьбе, но когда я посмотрел в серые, глядевшие на меня с нежностью, глаза этой женщины, чьи маленькие руки приготовили вкусную еду, хлопотали по дому, убирали каждый уголок перед субботой, я сглотнул ком в горле… и продолжал читать.

Мой иврит оставлял желать лучшего. Поэтому потом я молчал, смакуя фаршированную рыбу, упругие и мягкие куриные «пульки», густой наваристый бульон с крутым яйцом, и сладкий с перцем иерусалимский кугель. Я ел, и ловил на себе любопытные взгляды Моше и Ривки, и нежный взгляд их матери, подкладывающей мне особенно лакомые кусочки.

Я готов был упасть перед ней на колени и заплакать. Я готов был целовать ее маленькие ноги в праздничных туфельках на невысоком каблуке. Я давил в себе желание взять ее на руки и носить по комнате. Я пел про себя от восторга.

После субботнего ужина она не отпустила меня домой. Дети ушли играть в свои комнаты. А мы сели с Рахелью на старый кожаный диван, стоявший несколько в тени – в комнате горела всего одна лампа. А зажигать остальные было нельзя – ибо зажжение огня в Шабат есть величайший грех. Мы сидели в разных концах дивана, я, зная, как следует себя вести с религиозной женщиной, старался поддерживать беседу, не спрашивая при этом нескромных вопросов. Мы немного поговорили о жизни, потом она вдруг всплеснула руками:

– Ты так напомнил мне моего покойного Дова… Особенно когда ты солил халу! У него тоже был такой сосредоточенный вид.

– Да я …как химик, умею аккуратно рассыпать порошкообразное вещество, – ввернул я умное слово на иврите.

– Ты милый, – сказала Рахель, – я понимаю, что тебе надо домой… но я не хочу, чтобы ты уходил.

Она дала мне сверток с фаршированной рыбой и долго махала мне рукой из окна, когда я переходил пустынную в этот вечер улицу Сороцкин.

На следующий Шабат я снова пришел к Рахель. И на следующий после него.

Мой отец с удовольствием ел фаршированную рыбу, которую готовила Рахель, и слезы текли по его постаревшему лицу. Тогда впервые я понял, что отец слабее меня. Мне было страшно.

А когда я приходил в ее дом, уютный и чистый, и меня весело встречали ее дети, которым я покупал самые дорогие конфеты в прозрачных бумажках, и с порога по-субботнему опрятного дома, вместе со свечами на столе, мне светила и грела улыбка Рахели, в душе словно бы распахивались какие-то ворота, и становилось легко и свободно. А ночью Рахель приходила ко мне во сне, и я не хотел просыпаться утром, ловя сны за хвостик.