Когда 8 апреля допрос Кейтеля продолжился, Геринг опять стал высказывать фельдмаршалу свое возмущение:
«Какого черта вы даете такие до неприличия прямые ответы! Вам следовало только сказать, что вы были исполнительным солдатом и исполняли все приказы без исключения. А на вопрос, преступные это были приказы или нет, вам вообще не следовало отвечать. Дело не в вопросе, а в ответе на него. Такие опасные вопросы следует обходить, дожидаясь таких, отвечать на которые вам легко и удобно. Вот тогда и откровенничайте себе сколько влезет!»
«Не могу же я черное называть белым!» — разозлился Кейтель.
Геринг давал советы всем подсудимым, как ловчее поддеть обвинение и не допускать саморазоблачительных ответов. Так, 17 апреля 1946 года, во время перекрестного допроса Розенберга, рейхсмаршал похвалил бывшего рейхсминистра восточных территорий за то, что тот начал филологическую дискуссию по поводу значения слова «искоренение» в немецком языке, чтобы доказать, что встречавшееся в документах словосочетание «искоренение евреев» не всегда означало их уничтожение: «Следовало им объяснить, что в разных немецких диалектах это слово имеет различное значение». И успокоил Розенберга:
«Теперь, когда американцы закончили, самое худшее позади (американская сторона представила основную массу уличавших подсудимых документов, поэтому выступления американских обвинителей считались наиболее опасными. — Б. С.). Руденко вам нечего бояться. Услышав неприятный вопрос, становитесь на дыбы и говорите, что, мол, перевод неверен, или сошлитесь еще на что-нибудь. Вы же видели, как я менялся ролями с Джексоном. Просто дождитесь, когда вам зададут удобный вопрос, и поддайте им как следует!»
На следующий день Геринг высказал Гильберту свою точку зрения по поводу войны:
«Естественно, простой народ войны не хочет. С какой стати бедняку крестьянину ставить на карту свою жизнь, если самое большее, на что он может рассчитывать, это вернуться домой целым и невредимым? Простой народ не стремится к войне ни в России, ни в Англии, ни в Америке, и Германия здесь, ясное дело, не исключение. Но политику страны определяет вождь, и ему не составит труда уговорить народ пойти на войну, независимо от того, какая в стране диктатура — нацистская или коммунистическая, или парламентская демократия».
«Одно отличие все же есть, — возразил американец. — При демократии народ наделен правом высказывать свое мнение через своих избранников, а в США правом объявлять войну обладает только конгресс».
«Все это, конечно, прекрасно, но народ, вне зависимости от того, наделен он избирательным правом или нет, всегда можно заставить повиноваться вождю, — настаивал скептически настроенный по отношению к демократии рейхсмаршал. И на основе собственного опыта утверждал: — Это нетрудно. Надо только объявить народу, что на его страну напали, обвинить пацифистов в отсутствии патриотизма и в том, что они опасны для государства. Такой метод срабатывает в любой стране».
23 апреля на вопрос Заукеля, верит ли он показаниям коменданта Освенцима Гесса о том, будто там было уничтожено 2,5 миллиона евреев, Геринг ответил отрицательно:
«Нет, конечно. Я это обдумал, технически такое совершенно невозможно».
Ему возразил Гильберт, заявивший, что Гесс описал способ уничтожения людей в газовых камерах.
«А вы сами-то там были?» — съехидничал Геринг.
«А где находились вы? — парировал Гильберт. — Было бы гораздо лучше, если бы вы сделали так, чтобы такое никогда не осуществилось».
Когда выступавший через день в качестве свидетеля обвинения один из немногих уцелевших участников заговора 20 июля дипломат Ханс Бернд Гизевиус заявил, что Геринг был одним из авторов скандального дела Бломберга и Фрича, рейхсмаршалу оставалось только криво усмехнуться:
«Он просто фантазер, пытающийся снова запустить в оборот сплетни десятилетней давности!»
3 мая, во время перекрестного допроса Шахта американским обвинителем Джексоном, бывший глава рейхсбанка вспомнил о страсти Геринга к коллекционированию живописи и о его экстравагантности. Он процитировал описание одного из устроенных Герингом приемов, на который рейхсмаршал явился в римской тоге и сандалиях, да еще в гриме, с маникюром и с накрашенными губами. В зале воцарилось веселое оживление. Только Геринг мрачно бормотал:
«Здесь о таких вещах вспоминать неуместно, даже если это и правда. И потом, это ему не поможет. Я вообще не понимаю, зачем он приплел сюда все это».
Возможно, Шахт, живописуя моральное разложение Геринга, пытался объяснить суду, почему он сам в конце концов возненавидел нацистов.
Тем вечером у Геринга разболелась голова. Он пожаловался Гильберту на Шахта:
«Тьфу на этого дурака! Все время задевает меня, рассчитывая таким путем уберечь свою шкуру. Вон куда забрался! Как я веду себя в своем собственном доме, никого не касается. Я думал, человек его ума не станет опускаться до таких средств. Между прочим, губы я не красил! Пусть сколько хочет сравнивает меня с Нероном или с кем-нибудь еще. Но какая тут связь с его защитой? Его дело сложности не представляет. Зачем Заходить так далеко?.. Такой дурак! Когда люди начинают слишком дорожить своей шкурой, они выглядят нелепо».
Геринг своей шкурой никогда не дорожил, ему бояться и терять было нечего, кроме места в истории.
Замечу, что эпизод с Герингом-Нероном присутствует и в мемуарах Вальтера Шелленберга. Он утверждает, что в 1942 году «Геринг уже не был важной персоной. Его звезда закатилась после провала воздушного наступления на Великобританию. С тех пор Геринг, казалось, утратил всякий интерес к событиям на фронтах. Одни связывали это с его растущим пристрастием к морфию, другие — с его переходящим в патологию безволием и привычкой к роскоши».
Однажды Гиммлер направил Шелленберга в Каринхалле для доклада Герингу. Поездка была вызвана предполагавшимся объединением «Научно-исследовательского института Германа Геринга» с VI отделом РСХА (внешняя разведка), который возглавлял Шелленберг. По утверждению Шелленберга, Герингом «прослушивались и записывались и переговоры Гитлера, причем записи в случае необходимости передавались в соответствующие ведомства для сведения или как руководство к действию… Он писал:
«Прибыв в Каринхалле, я вынужден был некоторое время прождать в приемной. Это было большое, покрытое коврами помещение. Потемневшие дубовые балки и тяжеловесная старомодная мебель напоминали старую церковь. После получасового ожидания одна из двустворчатых дверей открылась и вошел рейхсмаршал с жезлом в руках, одетый, как знатный римлянин, в тогу, сандалии и так далее. На мгновение мне показалось, что передо мной стоит император Нерон.
Геринг дружелюбно улыбнулся и предложил мне пройти в соседнюю комнату. Он усадил меня в огромное кресло, а сам уселся за маленьким столиком, на котором стояла хрустальная чаша, наполненная жемчужинами и старинными сокровищами. Пока я говорил, он перебирал пальцами драгоценные камни, словно находясь в трансе. Когда я закончил, он промолвил: «Хорошо, я переговорю об этом с Гиммлером».
Через неделю ответ Гиммлеру все еще дан не был, и рейхсфюрер очень рассердился — сначала на меня, а потом и на Геринга, «этого короля черных рынков», как он его стал называть (к концу 1943 года Геринг потерял всякий авторитет. — Б. С.)».
Стоит отметить, что мемуары Шелленберга — в целом источник малодостоверный. Как опытный разведчик, их автор крупицы правды умело топил в волнах собственных фантазий, лишь на первый взгляд правдоподобных. Думаю, что и в приведенном отрывке достоверным является лишь описание Каринхалле, где Шелленберг, несомненно, бывал, а также тот факт, что собственная информационная служба Геринга действительно была поглощена Имперским главным управлением безопасности (РСХА). Про появление же Геринга в костюме Нерона Шелленберг, думаю, придумал, прочитав показания Шахта на Нюрнбергском процессе. Одно дело — показаться в таком виде на приеме, который, скорее всего, и представлял собой костюмированный бал, и совсем другое — принимать крупного чиновника в генеральском чине для сугубо делового разговора.
