– Агустин, как по-твоему, оставить так? Или тебе больше нравится эта поза?

Гойя шел по коридору, который вел из покоев доньи Марии-Луизы в его покои. Он возвращался от королевы, лакей в красных чулках нес его мольберт, кисти и краски. Вдруг впереди показалась герцогиня Альба. Маленькая, изящная, она твердой походкой шла ему навстречу, сопровождаемая доньей Эуфемией.

У него задрожали колени, пол под ним закачался.

– Хорошо, что я вас встретила, дон Франсиско, – сказала она, остановившись перед ним. И на медленном, отчетливом французском продолжила: – Мне здесь уже невмоготу. Я еду в Мадрид на день или на два. В среду. Вы там будете?

У Гойи перехватило дыхание от жгучей, хмельной радости. Вот оно – исполнение заветного желания! Обещанное на определенное время, на среду, на ночь со среды на четверг. И в ту же секунду расчетливый крестьянский ум напомнил ему, что как раз это время ему не принадлежит. Королева назначила следующий сеанс на раннее утро четверга. Если он не придет, его будущее рухнет как карточный домик. Он никогда больше не удостоится чести писать портреты высшей знати, никогда не станет Первым живописцем короля. Он низвергнется в бездну былого ничтожества. А если он сейчас же, пока еще в воздухе не растаял отзвук ее последних слов, не ответит ликующим «да», глядя в ее надменное, насмешливое, удивительное лицо, Альба пойдет дальше по коридору и он навсегда потеряет ее.

Альба уже сделала едва заметное движение, собираясь пройти мимо, ее насмешливый рот тронула лукавая полуулыбка. Он знал: эта роковая женщина прекрасно понимает, что происходит у него в душе. Его охватил страх, что он уже все проиграл.

– Я не ослышался? Мне позволено засвидетельствовать вам свое почтение в среду вечером? В Мадриде? – торопливо, хриплым голосом спросил он по-испански.

– Вы не ослышались, сударь, – ответила она по-французски.

Он не помнил, как добрался до своей комнаты. Тяжело опустившись на стул, он долго сидел и бездумно смотрел в пустоту. Единственное, что он смутно сознавал, – это то, что все наконец разрешилось, что жребий брошен.

Но потом его изворотливый крестьянский ум принялся искать выход. Он считал вполне справедливым, что за ночь с Альбой судьба назначит высокую цену; иначе и быть не могло. Но зачем же платить всей карьерой? Нужно просто найти вескую, убедительную причину для отмены сеанса. Если бы, например, кто-нибудь заболел – кто-нибудь из его семьи – какой-нибудь смертельно опасной болезнью? Да, он должен предъявить первому камергеру королевы депешу подобного содержания.

– Когда ты наконец отправишься в Мадрид, к Эскерре? – обратился он спустя час к Агустину нарочито грубым тоном. – Сколько мне еще ждать заказанные краски?

Агустин изумленно уставился на него:

– Красок нам хватит еще по меньшей мере на три-четыре дня. К тому же это может сделать обычный посыльный. Я подробно напишу, какие именно краски нам нужны, и Эскерра выдаст ему все по списку.

– Ты поедешь в Мадрид! Сегодня же! – мрачно произнес Гойя.

– Ты что, спятил? – возмутился Агустин. – Ты же обещал закончить портрет к именинам дона Мануэля. И сам потребовал у королевы четыре сеанса. А теперь хочешь отослать меня?

– Ты поедешь в Мадрид! – повторил Гойя и хрипло, еще более сердито и решительно прибавил: – Там ты узнаешь, что моя дочь Элена серьезно заболела и что Хосефа требует моего немедленного возвращения.

– Ничего не понимаю, – озадаченно произнес Агустин.

– Тебе нечего понимать! – разозлился Гойя. – Твое дело привезти мне известие о болезни моей дочери Элениты, вот и все!

Ошеломленный Агустин принялся взад и вперед расхаживать по комнате на своих ходулях, напряженно пытаясь понять, что это все значит.

– Стало быть, ты хочешь отменить назначенный королевой сеанс… – проговорил он наконец, как бы рассуждая вслух. – Ты хочешь уехать в Мадрид.

– Мне надо в Мадрид! – ответил Гойя страдальческим, почти умоляющим тоном. – От этого зависит моя жизнь.

– И ты не нашел другого повода?.. – медленно произнес Агустин.

Гойе уже самому было не по себе, но другого повода он не находил.

– Помоги мне, – взмолился он. – Ты же знаешь, как я работаю, когда нужно управиться к определенному сроку. Портрет будет готов вовремя, и нам не придется за него краснеть. Только помоги мне сейчас!

С той минуты, как Агустин увидел рисунок полуденного призрака, он знал, что Франсиско готов совершить одну из своих величайших и опаснейших глупостей и никто и ничто не сможет его удержать.

– Я поеду в Мадрид, – ответил он наконец с несчастным видом, – и привезу тебе это известие.

– Спасибо!.. Попытайся меня понять, – прибавил он.

Оставшись один, Гойя принялся за работу. Он старался не отвлекаться, но не мог собраться с мыслями, они разлетались и кружились вокруг заветной ночи в Мадриде. Он пытался представить себе эту ночь и то возносился в восторженных и нежных мечтах к небесам, то мысленно предавался созерцанию непристойнейших сцен, некогда увиденных им в кабаках мадридских окраин.

Вечером за беседой с Лусией и аббатом Гойя постоянно чувствовал на себе всезнающий, чуть ироничный взгляд Лусии. Да, он был искусен в обхождении с женщинами – и с герцогинями, и с блудницами, но эта ночь в среду вселяла в него страх: он боялся осрамиться. Сейчас он завидовал аббату – его светской ловкости, его элегантности, над которой прежде посмеивался. Он боялся смеха Альбы, а еще больше ее улыбки.

Далеко за полночь (Гойя уже забылся беспокойным сном) вернулся Агустин. Он стоял на пороге, весь в пыли, в дорожном платье; слуга за его спиной держал в руке горящий факел.

– Вот вам ваше письмо, – сказал Агустин.

Франсиско приподнялся на кровати и взял письмо. Оно легло на его ладонь пудовой тяжестью.

– В нем все написано так, как вы велели, – прибавил Агустин.

– Спасибо, Агустин.

Утром Гойя сообщил первому камергеру королевы, маркизу де Вега, что, к своему огромному сожалению, вынужден отменить сеансы, на которые имел честь получить высочайшее ее королевского величества согласие. Объяснив причину, он протянул маркизу письмо. Тот взял его и, не читая, положил на стол:

– Ее величество все равно отменила бы сеансы. Инфант Франсиско де Паула серьезно заболел.

– Мы идем в театр, в «Крус», – заявила Альба, когда он пришел к ней. – Сегодня дают «Враждующих братьев», глупая пьеса, насколько я слышала, но Коронадо играет шута, а Хисмана субретку, и тонадильи, уж верно, будут хороши.