Гойю разозлил небрежный тон, которым она ему это сообщила. И это прелюдия к ночи любви?

У входа в театр собралась толпа мужчин, чтобы посмотреть, как женщины выходят из карет и паланкинов; это была единственная возможность полюбоваться женскими ножками.

– Какие аппетитные ножки! – крикнули из толпы, когда Альба вышла из паланкина. – Нежные, кругленькие – так бы и съел!

Гойя помрачнел. Он пустил бы в ход кулаки, но опасался скандала.

В зрительный зал вел длинный, темный коридор, в котором царили шум и сутолока, вонь и грязь; торговцы наперебой предлагали воду, сласти, тексты песен. Требовалось немало усилий, чтобы не испачкать в этой клоаке платье и обувь. Немногочисленные ложи – а женщинам в сопровождении мужчин разрешалось смотреть спектакль только из ложи – были распроданы, и Гойе пришлось долго торговаться и как следует тряхнуть мошной, но ложу он все же добыл.

Едва они успели занять свои места, как в партере поднялся шум: москетерос[44] узнали герцогиню и приветствовали ее криками и аплодисментами. Еще более жгучий интерес Альба вызвала у женщин, хотя те реагировали и не так бурно. Они сидели в отведенном для них секторе, в так называемом галинеро – «курятнике», все в черных платьях и белых платках, как того требовал обычай, и, повернув как по команде головы в сторону их ложи, весело закудахтали и засмеялись.

Гойя изо всех сил старался сохранять невозмутимость на хмуром лице. Каэтана, делая вид, будто весь шум адресован не ей, а какой-то другой даме, приветливо и беззаботно болтала с ним.

Пьеса и в самом деле была глупой и весьма слабой пародией на одну из комедий Лопе де Веги. Хитрый и коварный младший сын настроил отца против своего добродетельного старшего брата, а потом еще и отбил у того девушку. Уже в первом акте состоялась дуэль; сцена происходила на кладбище, явились привидения, злой брат изгнал доброго в лес, запер отца в башне и обрек его на голодную смерть. Крестьяне возмутились бесчинствами нового господина, их горячо поддержала публика, и когда актер, изображавший альгвасила – полицейского начальника, поднялся на сцену из зрительного зала, чтобы встать на сторону злодея, зрители оплевали его и хотели отлупить; ему пришлось заверить их, что он – всего лишь актер Гарро.

– А вы, собственно, кто – чорисо или полако? – спросила Альба.

Мадридская публика, страстно приверженная своему театру, еще полвека назад разделилась на два враждебных лагеря: одни называли себя чорисо – «колбаски», по имени давно умершего комика, другие – полако, в честь аббата, опубликовавшего памфлет, направленный против соперников.

Гойя признался, что он – чорисо.

– Я так и думала! – сердито произнесла Альба. – Мы, весь род Альба, начиная с моего деда, – полако.

Веселая тонадилья, исполненная после первого акта, объединила оба враждебных лагеря в общем ликовании. Потом начался второй акт со звоном цепей и шуршанием соломы в тюремной башне. Ангел в образе мужчины в коротких штанах по моде того времени, но с крыльями за плечами утешал томившегося в заточении старца. Девушка, не поверившая клевете злого брата, встретилась с графом в темном лесу. Растроганная и заинтригованная публика притихла. Альба сказала, что теперь можно незаметно уйти.

Они с наслаждением вдыхали свежий вечерний воздух.

– А сейчас мы пойдем в какую-нибудь из ваших таверн, – решительно заявила Альба.

Гойя, сделав вид, что не понял ее, предложил дорогой ресторан.

– К Сеферино?

– В какую-нибудь из ваших таверн, – повторила Альба.

– Но мы же не можем отправиться в Манолерию в вечернем платье… – угрюмо возразил Гойя.

Манолерия было предместьем, где жили простолюдины.

– Это вы мне можете не объяснять, – ответила Альба своим резковатым, порывистым голоском. – Я прикажу отнести меня домой, переоденусь и буду ждать вас.

Он отправился к себе, разочарованный и мрачный. И ради этого он вытерпел столько мук, затеял опасную авантюру с письмом о болезни маленькой Элены, поставил на карту свою карьеру?.. «Qué vergüenza!» – эхом отозвался у него в душе хриплый голос Агустина.

Прежде чем переодеться, он прошел на цыпочках в детскую и посмотрел на Элениту. Та безмятежно спала.

Гойя надел свой старый костюм махо. Недовольство его сразу же улетучилось, грудь переполнило радостное ожидание. Костюм порядком поистерся, к тому же штаны, ярко-зеленая жилетка и короткая красная куртка были ему тесноваты. Но с этим нарядом у него было связано много воспоминаний, и воспоминания эти приятно грели душу. Опоясавшись широким шарфом и засунув за него нож – наваху, он почувствовал себя другим человеком, помолодевшим и жаждущим приключений. «Надел рясу – и ты уже знаешь латынь», – вспомнил он старинную поговорку. Потом закутался в огромный плащ – капу, который, собственно, был уже запрещен[45], и надел широкополую шляпу, закрывающую половину лица, – чамберго.

Так, изменив внешность до неузнаваемости, он пустился в путь. Привратник Каэтаны не хотел впускать его, и когда он с довольной ухмылкой показал лицо, тот весело сверкнул зубами. Альба тоже улыбнулась при виде его маскарада, и, как ему показалось, одобрительно. Сама она была в дорогой пестрой юбке и расшитом разноцветными шелковыми нитками лифе с глубоким вырезом. Волосы она убрала под сетку. Все это было ей к лицу, и она вполне могла сойти за маху.

– Куда же мы идем? – спросила она.

– В винный погребок Росалии в Баркильо, – ответил Гойя. – Но у вас могут быть неприятности из-за мантильи.

Эуфемия накинула на нее мантилью, а на тападас – женщин в вуали – в Манолерии смотрели косо. Каэтана, не ответив, еще ниже опустила мантилью на лицо.

– Позвольте мне пойти с вами, душечка! – взмолилась дуэнья. – Я тут буду умирать от страха, зная, что вы в Манолерии!

– Вздор, Эуфемия, – строго произнесла Каэтана. – Дон Франсиско, уж верно, сумеет меня защитить.

Погребок был полон народа. Гости сидели, пили и курили; говорили мало: здесь не принято было болтать и суетиться. Большинство мужчин были в широкополых шляпах. Женщины, крепкие, некоторые миловидные, сидели с открытыми лицами. Над головами клубились густые облака дыма. Кто-то играл на гитаре.

Новых гостей встретили со сдержанным любопытством и не очень приветливо. Один из посетителей предложил Гойе контрабандный табак.

– Сколько же он стоит? – спросил Гойя.

– Двадцать два реала.

– Я что, похож на габачо? – возмутился Гойя. (Так презрительно называли чужеземцев, особенно французов.) – Плачу шестнадцать, как все.

– Может, сеньор купит хотя бы сигару для своей дамы? – вмешалась в разговор молодая торговка.

– Я не курю, – ответила Альба, не поднимая вуали.

– Напрасно! – заявила торговка.

– Курение очищает мозг, пробуждает аппетит и укрепляет зубы, – поддержал ее торговец табаком.

– Но даме придется сбросить мантилью, – язвительно заметила торговка.

– Уймись, Санка! – сказал торговец. – Не приставай к людям, длинноногая!

Но Санка не унималась:

– Сеньор, велите своей даме снять мантилью. В приличных местах не принято носить вуаль, а здесь и подавно.

Кто-то из мужчин за соседним столом заметил:

– Наверное, дама – габача.

Франсиско предостерегал Каэтану, говорил, что ее мантилья подействует на людей как красная тряпка на быка. Он знал нравы махо, потому что сам был одним из них. Эти парни не любили нескромных взглядов, они считали себя лучшими, достойнейшими испанцами, и их раздражало снисходительное любопытство чужаков. Тот, кто приходил в их таверны, должен был уважать их обычаи и не прятать своего лица.

Звуки гитары смолкли. Все смотрели на Гойю. Сейчас ему ни в коем случае нельзя было уступить.

– Кто сказал «габача»? – спросил он спокойным, равнодушным голосом и не спеша затянулся дымом сигары.