Долго Гойя работал над портретом Байеу под строгим оком Агустина. Он уважительно отнесся к тому, что было сделано покойным шурином, и изменил в картине лишь немногое: чуть строже стали брови, чуть глубже и печальнее морщины у носа и рта, чуть своевольнее подбородок, чуть брезгливее опустились уголки губ. В груди его шевелились то ненависть, то жалость, но они не мешали холодному, смелому, неподкупному взгляду художника. То, что в конце концов вышло из-под его кисти, было портретом угрюмого, болезненного мужчины преклонных лет, который мучился всю свою жизнь и давно устал от своего достоинства и от нескончаемых трудов, но был слишком верен чувству долга, чтобы позволить себе отдохнуть.

Агустин стоял рядом с Гойей и придирчиво разглядывал законченный портрет. С мольберта на них почти торжественно взирал человек, который требовал от жизни больше, чем заслуживал, а от самого себя больше, чем мог дать. Но вся фигура была как будто объята неким радостным сиянием – это Гойя заколдовал его своим новым мерцающим, жемчужно-серебристым светом, и Агустин не без злорадства отметил про себя, что эта магическая, серебристая воздушность подчеркивает суровость лица и холодную назидательность жеста руки, держащей кисть. Насколько отталкивающим был облик изображенного, настолько привлекательным получился портрет.

– Это великолепно, Франчо! – с веселым восторгом воскликнул он наконец.

Гойя жил мучительным ожиданием вестей из Эскориала, но Каэтана молчала, и скука траурных дней и недель только усугубляла его подавленность и раздражительность.

И вдруг к нему явился неожиданный гость – его друг и земляк Мартин Сапатер.

При виде своего дорогого наперсника Гойя возликовал, возблагодарил всех святых за эту радость, принялся горячо обнимать его, целовать, тормошить, усадил в кресло, но тут же снова подхватил и потащил под руку по мастерской.

При всей своей гордости Гойя был человеком общительным. Он охотно делился своими мыслями и чувствами с Хосефой, с Агустином, с Мигелем. Но самые сокровенные заботы, самые тщеславные мечты и горькие печали он мог обсуждать лишь со своим единственным другом Мартином. И сейчас он засыпа́л его, статного, степенного, добродушного, исполненного достоинства мужчину, бесконечными вопросами, сам то и дело начинал что-то бурно и бессвязно рассказывать, не замечая завистливых и ревнивых взглядов Агустина.

Они подружились, когда шестилетний Франсиско приехал из родной деревни Фуэндетодос в Сарагосу. Оба учились грамоте в школе монаха Хоакина, но принадлежали к разным враждебным лагерям: Гойя был членом мальчишеской банды имени Девы Марии дель Пилар, а Сапатер – членом банды Святого Луиса. После того как маленький Гойя однажды нещадно отлупил Сапатера, тот проникся уважением к его банде и перешел на их сторону. С тех пор они стали неразлучными друзьями. Франсиско привлекал Мартина обаянием сильной, непредсказуемой личности, а у благоразумного Мартина всегда был наготове полезный совет, к тому же он отличался практической жилкой. Франсиско родился в бедной семье, его друг был отпрыском почтенного рода богатых горожан. Мартин с детства верил в художественное дарование Гойи. По ходатайству отца Сапатера сарагосский меценат граф Пиньятелли дал возможность маленькому Франсиско учиться рисунку и живописи.

– Ты совсем не изменился, малыш, – сказал Гойя Сапатеру, который был выше его ростом на целую голову. – Только твой огромный носище вырос еще больше. Ты стал таким солидным, важным – смотришь на тебя и сразу вспоминаешь все знатные сарагосские фамилии: Сальвадорес, Грасас, Аснарес…

– Надеюсь, и Кастель, и Лонха, и Пуэнте, – удалось наконец вставить Сапатеру.

– Все! – подтвердил сияющий Франсиско.

Он и в самом деле мысленно перенесся в город своей юности и ясно увидел Сарагосу, с ее поблекшим великолепием, с ее грязью и пылью, с ее мавританскими башнями над храмами, увидел древний мост над ленивыми серо-зелеными водами Эбро, пыльные бледные равнины за городскими стенами и далекие горы.

Встретившись, они снова превратились в мальчишек. Снова перед ними была вся жизнь, заманчивая, полная приключений; за каждым поворотом их ожидало что-то новое, что им предстояло обнаружить, покорить, завоевать. Франсиско нуждался в благоразумии друга, в его бескорыстной помощи; для Мартина унылый, тусклый мир становился цветным, когда Гойя делился с ним открытиями своего пытливого ока и своей неуемной души.

В следующие дни Гойя писал портрет друга, и это были счастливые дни. Гойе доставляло огромное удовольствие и радость создавать образ Мартина на холсте, такого, каким он был, – умного, достойного, милого, добросердечного, немножко обывателя, выписывать его проницательные глаза, светившиеся сдержанным весельем и безобидным лукавством, крупный нос, мясистые щеки.

– Вот, стало быть, какой я, – сказал Мартин и пощелкал языком.

Франсиско не знал, что для него приятнее – работа или долгие перерывы, заполняемые задушевными разговорами. Время от времени он под каким-нибудь предлогом отсылал Агустина из мастерской и с еще большей страстью изливал другу душу. Это был стремительный калейдоскоп воспоминаний: девушки, годы нужды, стычки с полицией, полное приключений бегство от инквизиции, дикие испытания мужества, опасные поединки на ножах и саблях, ссоры с заносчивой семьей Байеу. В приступе наивного бахвальства он расписывал разницу между его бедной юностью и сегодняшним блестящим положением. Теперь у него прекрасный дом в Мадриде, обставленный дорогой мебелью, украшенный картинами и статуями, ливрейные слуги, ему наносят визиты знатные друзья, которых он даже не всегда принимает, а еще у него роскошная карета – золоченая берлина в английском стиле, каких в Мадриде всего три. Эта карроса была его гордостью. Иметь собственный выезд в Мадриде – дорогое удовольствие, но он не жалеет на это денег, оно того стоит. И хотя во время траура это было неприлично, он повез друга кататься на Прадо.

Временами друзья пели и музицировали, разыгрывали сегидильи, тираны, болеро: оба страстно любили народную музыку. Часто они спорили о достоинствах каких-нибудь музыкальных произведений, и Гойя, как правило, убеждал Мартина в своей правоте и высмеивал друга за его отсталые вкусы. Однажды они заспорили о корриде. Мартин восхищался тореадором Костильяресом, Гойя же, будучи поклонником Рамиро, стал дразнить его, потом насыпал на стол песка и нарисовал обоих тореадоров – Рамиро, маленького, коренастого, с львиной головой, и высокого осанистого Костильяреса с огромным носом, и они разразились веселым хохотом.

Но Гойя вдруг умолк, резко оборвав смех, лицо его стало мрачнее тучи.

– Вот я смеюсь и хвастаюсь перед тобой своими достижениями… – с горечью произнес он. – Своими небывалыми достижениями. Я – pintor de cámara, а скоро буду президентом Академии, у меня самый верный глаз и самая искусная рука в Испании, мне все завидуют, а я тебе скажу, Мартин: все это – парадный фасад, а за ним – зловонная клоака…

Мартину были хорошо знакомы эти внезапные перемены настроения друга.