Пепа помогла дуэнье накрыть стол, и они сели ужинать. Еда была вкусная и обильная. И хозяйка, и гость ели с удовольствием.

Со стены на них смотрел адмирал Федерико де Масарредо. Он некогда заказал Гойе свой портрет для сестры, а потом еще и копию – для Пепы, которую добросовестно выполнил Агустин Эстеве. И вот теперь адмирал немым свидетелем взирал на их трапезу.

Гойю влекла к Пепе не страсть, а та беспечность и ласка, с которой она ему отдалась. Его здравый крестьянский рассудок подсказывал ему, что Пепе их любовь стоит определенных жертв. Он знал о плачевном состоянии ее денежных дел. После смерти мужа она брала уроки актерского мастерства у великой Тиранки[19] и поиздержала на этом свои последние сбережения. Сейчас, после начала войны, она ежемесячно получала полторы тысячи реалов. Сколько из них поступало из казны, а сколько из кармана адмирала, оставалось загадкой. Полторы тысячи реалов было и много, и мало. Платья от мадемуазель Лизетт она с такими доходами не могла себе позволить. Гойя не был скуп и часто делал своей милой, прелестной подруге подарки, иногда скромные, иногда дорогие. Но его то и дело одолевала расчетливость арагонского крестьянина, и нередко, справившись о цене задуманного подарка, он отказывался от своего намерения.

Кончита убрала посуду со стола. В комнате было тепло, донья Пепа полулежала на диване, красивая, томная, чувственная, и лениво обмахивалась веером. Она, очевидно, вновь вспомнила о донье Лусии и ее портрете, потому что, указав веером на адмирала, сказала:

– С ним ты тоже не перетрудился. Каждый раз, глядя на него, я замечаю, что правая рука вышла слишком короткой.

В груди Гойи вдруг вскипела злоба, накопившаяся за последние дни: его измучили ожидание встречи с Альбой, бессилие и неспособность закончить портрет доньи Лусии, дурные политические вести, критика со стороны Агустина. А теперь еще и Пепа со своей глупостью и наглостью! Кого она вздумала поучать, эта безмозглая хрюшка? Мужчину, на которого сама герцогиня Альба – в присутствии знатнейших людей Испании – смотрела так, будто уже лежит с ним в постели?.. Он взял свою серую шляпу и нахлобучил ее Пепе на нос.

– Сейчас ты видишь в портрете адмирала столько же, сколько и без шляпы! – произнес он со злостью.

Она не без труда стащила с себя шляпу; высокая прическа ее при этом серьезно пострадала, отчего она стала похожа на забавного, хорошенького ребенка.

– Кончита! – сердито крикнула Пепа, и когда старуха появилась на пороге, приказала: – Покажи дону Франсиско, где у нас выход!

– Вздор! – рассмеялся Франсиско. – Не обращай внимания, Кончита, ступай к себе на кухню.

Когда та ушла, он извинился:

– Прости, Пепа, я сегодня немного не в духе, у меня столько неприятностей. Между прочим, твои слова о портрете адмирала и в самом деле умными никак не назовешь. Посмотри внимательнее, и ты увидишь, что рука у него вовсе не короткая.

– Нет, короткая! – возразила она обиженно-капризным тоном.

– Да ты просто слепая курица, хотя и очень хорошенькая, особенно с растрепанными волосами, – добродушно пошутил он. – Так и быть, я дам денег на новую куафюру.

Он поцеловал ее.

Позже, в постели, она сказала:

– А ты знаешь, что на днях возвращается дон Федерико? Мне сообщил об этом от его имени капитан Моралес и передал от него привет.

Франсиско на минуту задумался, представив себе связанные с этим перемены.

– Что же ты будешь делать, если он и в самом деле вернется?

– Скажу ему все как есть, – ответила она. – «Все кончено, прощай, мой друг, навеки», – процитировала она один из своих романсов.

– Бедняга очень огорчится, – вслух размышлял Гойя. – Сначала он теряет Тулон, а потом еще и тебя.

– Тулон потерял вовсе не адмирал, – принялась Пепа деловито защищать своего адмирала, – а англичане. Но виноват будет он – обычная история.

Помолчав немного, Франсиско высказал мысль, занимавшую его все это время:

– А что будет с твоей пенсией?

– Не знаю, – беспечно ответила Пепа. – Что-нибудь, верно, останется.

Заводить себе содержанку вовсе не входило в планы Гойи; как знаменитый художник, он не имел в этом никакой нужды. К тому же Пепа занимала не такое уж важное место в его жизни, он прекрасно мог обойтись и без нее. С другой стороны, он считал вполне естественным, что красивой женщине хочется жить в роскоши и богатстве, и для него было бы оскорбительно, если бы она – только потому, что он, Гойя, дает ей слишком мало денег, – нашла себе другого покровителя или того хуже – вернулась к адмиралу.

Он стоял один перед портретом, впившись в него взором и придирчиво изучая каждую деталь. Нет, это, без сомнения, донья Лусия. Такой он видел ее, такой она и была, живой, зримой и осязаемой. Все передано верно – маскообразность лица, некоторая искусственность, недосказанность, какой-то подтекст. Да, в ней был некий подтекст, не случайно многим казалось, что они уже видели эту тридцатилетнюю женщину раньше, но без маски светской дамы.

Пепа все допытывалась, хочет ли он спать с доньей Лусией. Глупый вопрос. Каждый здоровый мужчина в расцвете лет готов спать с любой мало-мальски хорошенькой женщиной, а донья Лусия Бермудес не просто хороша, а чертовски хороша и находится во всеоружии своей особой красоты, не похожей на красоту других женщин.

Ее муж, дон Мигель, был ему другом. Но он не пытался обмануть себя: причина, по которой он не хотел тратить ни сил, ни времени на обольщение Лусии, крылась не в этой дружбе. Единственное, что его останавливало, – это как раз та загадочность, та неопределенность в ней самой. Она привлекала его как художника, но не как мужчину. Реальное и нереальное сливались в ней в одно неразрывное целое, призрачное и зловещее. Однажды оно вдруг открылось ему, на балу у дона Мигеля. Это был серебристый тон на желтом платье, загадочное мерцание, тот проклятый и благословенный свет. В нем и заключалась ее правда, его правда, именно этот образ он хотел запечатлеть.

И вдруг он снова это увидел. Он вдруг понял, как передать то серебристое мерцание, тот струящийся магический свет, поразивший его тогда на балу. Дело не в фоне, не в белом кружеве на желтом платье. Нужно смягчить вот эту линию и еще вот эту, усилить телесный тон, свет, излучаемый рукой, лицом. Казалось бы, мелочь, пустяк, но в нем вся соль. Гойя закрыл глаза и словно прозрел. Он знал, что ему делать.

И снова работа. Тут убрать, там прибавить – крохотные, незаметные для постороннего глаза изменения. Все получалось само собой, без особых усилий. Гойя и сам удивился той быстроте, с которой наконец закончил портрет.

Он окинул взором свое детище. Портрет был хорош. Он добился своего. Родилось нечто новое, великое. С полотна на него смотрела именно та женщина, какой и была донья Лусия, со всем ее мерцанием, со всей недосказанностью. Ему удалось запечатлеть эту струящуюся неуловимость. Это был его свет, его воздух – его мир.

Лицо его просветлело и приняло благостное, почти глупое выражение. Он устало опустился в кресло.

Вошел Агустин. Мрачно поздоровался. Сделал несколько шагов. Прошел мимо портрета, скользнув по нему рассеянным взглядом. Но что-то в картине успело привлечь его внимание. Он резко обернулся. Взгляд его стал острым, сосредоточенным.