В гостиницу доставили письмо из Эскориала для придворного живописца Франсиско де Гойя-и-Лусьентеса. В нем было написано: «Завтра я свободна от дежурства у королевы. Почему Вас никогда не видно на моих утренних приемах? Ваш друг Каэтана де Альба».

Он давно уже ждал этого письма, и сердце его переполняла горечь. Теперь эта горечь мгновенно улетучилась. «Ваш друг Каэтана де Альба». «Elle est chatoyante», – подумал он почти с нежностью.

На следующий день едва он успел войти, как она жестом подозвала его.

– Как славно, что вы наконец пришли, дон Франсиско, – приветливо сказала она. – Нам нужно многое обсудить. Прошу вас, останьтесь, когда все уйдут.

Она произнесла это своим резковатым, но милым голосом, с искренней сердечностью и довольно громко, не заботясь о том, что ее слова слышат другие.

К сожалению, этих «других» было много, и кое-кого из них Гойя предпочел бы вовсе не видеть. Например, светловолосого высокого доктора Пераля. Был среди гостей и его собрат по ремеслу, пачкун Карнисеро, и смазливый франт маркиз де Сан-Адриан, в любезности которого Гойя всегда чувствовал едва уловимое пренебрежение, и тореадор Костильярес, которому, по мнению Гойи, в Эскориале вообще было не место.

И для каждого у герцогини находилось доброе слово, каждого она жаловала приветливым взглядом. Радость Франсиско постепенно иссякла, испарилась. От желавших вступить с ним в беседу он отделывался односложными ответами. Потом и вовсе повернулся ко всем спиной, принялся рассматривать пестрые шпалеры на стенах.

Супружеская чета Альба занимала как раз те из немногих покоев, оформленных по желанию короля в легкомысленном вкусе последнего десятилетия. Одна из шпалер была выполнена по эскизу Гойи в те времена, когда он беззаботно и радостно писал как бог на душу положит. Это была веселая сцена из народной жизни. Четыре девушки забавлялись, высоко подбрасывая на платке пелеле – набитую соломой тряпичную куклу. Композиция была недурна, движения естественны. И все же Гойя остался недоволен своей работой. Эти махи, эти девушки из народа, заставлявшие куклу прыгать, казались ненастоящими. Это были не махи, а придворные дамы, изображающие пастушек, и их веселость напомнила ему тех нарумяненных и напудренных кукол, которых он видел на утреннем приеме королевы. Смешные, судорожные движения пелеле выглядели правдивей движений девушек.

Ему самому в свое время очень понравился этот веселый маскарад, и он с охотой принял в нем участие. Все принимали в нем участие. Его парижские коллеги изображали версальских дам и шевалье в виде пастушков и пастушек, таких же чопорных и неестественных, как его махи и их кавалеры. Многим из этих галантных пастушков и хорошеньких пастушек уже отрубили головы. Да и сам он за прошедшие годы, хоть жилось ему лучше, чем прежде, многому научился, и веселость этой народной сцены казалась ему теперь глупой, неестественной и неприятной.

Радостные пустые лица на шпалере нельзя было назвать портретами, и все же это были портреты. Гойя мог с полным правом отрицать, что одна из дам с кукольными лицами – Альба, но это была она. Изобразить конкретное лицо, оставив его при этом анонимным, – в этом ему не было равных. Да, она увлеченно играла своим пелеле, эта Альба.

– Господа, я кончила! – неожиданно скоро объявила герцогиня и любезно, но решительно отпустила гостей. – А вы останьтесь, дон Франсиско, – повторила она.

– Мы идем гулять, Эуфемия, – сказала она дуэнье, когда все ушли. – Позвольте представить, дон Франсиско: донья Луиса-Мария Беата Эуфемия де Феррер-и-Эстала.

Гойя низко поклонился и сказал:

– Для меня это честь и удовольствие – познакомиться с вами, донья Эуфемия.

Дуэнья знатной дамы была важной фигурой, от которой во многом зависело состояние любовного небосклона – сияет ли на нем солнце или чернеют грозные тучи.

Камеристки подкатили к ней другой туалетный столик, уставленный баночками и флаконами; перед прогулкой герцогине нужно было защитить кожу от солнца. Матово-смуглое овальное лицо Каэтаны на глазах у Гойи стало очень белым. Даже после этого и несмотря на неестественно высокие брови, это было все то же неповторимое лицо герцогини Альбы. Где были его глаза, когда он рисовал третью девушку для шпалеры с пелеле?

– А какое платье желает надеть на прогулку моя овечка? – обратилась дуэнья к своей госпоже. – Зеленое парижское, андалузское или белое муслиновое из Мадрида?

– Конечно же белое, – ответила Альба. – И к нему красный шарф.

С Гойей она больше не говорила: завершение туалета поглотило все ее внимание. Переодеваться в присутствии мужчин было для мадридских дам привычным делом, и они, не смущаясь, обнажали перед ними руки, плечи, спину, грудь; только ноги не принято было показывать – это запрещал старый обычай. Однако донья Каэтана не стала скрывать от глаз гостя даже ноги. «Ножку маха показала – все равно что „да“ сказала», – вспомнился Гойе припев старинной тонадильи.

Сгорая от страсти и вожделения, он тем не менее искусным, привычным взглядом, с деловитостью мастерового запечатлел в памяти каждую деталь церемонии. Ею обстоятельно руководила почтенная дуэнья Эуфемия, длинная и тощая старуха, одетая во все черное; крупная голова ее со скошенным лбом, плоским носом и мясистым ртом была посажена на тонкую, как веретено, шею. Герцогиня обращалась с ней то властно, как с рабыней, то шутливо-доверительно, как с близкой подругой, которой поверяют самые сокровенные, почти постыдные секреты.

Белое муслиновое платье было короче, чем требовали приличия; оно не волочилось по земле и как нельзя лучше подходило для прогулки. Красный шарф был наконец повязан, пышные черные волосы убраны под тонкую сетку.

Явились и постоянные спутники доньи Каэтаны во время прогулок – паж Хулио, бледнолицый, остроносый мальчишка лет десяти с наглыми глазами, и Мария-Лус, маленькая арапка лет пяти. Дуэнья взяла зонтик, паж – шкатулку с пудрой и духами, арапка – крохотного белого песика по кличке Дон Хуанито.

Герцогиня со своим гостем и маленькой свитой прошла по парадным коридорам и спустилась по величественной лестнице в сад. Извилистые, посыпанные гравием дорожки петляли среди цветочных клумб и живых изгородей из самшита и тиса, уводя маленькое общество все дальше от мрачной громады замка. Наконец донья Каэтана повернула на тропинку, которая, быстро сужаясь, вела вверх к Силья дель Рей – «Королевскому трону», как назывался выступ скалы, с которого открывался великолепный вид на Эскориал.

Воздух был упоительно свеж, в светлом небе стояло бледное солнце, дул легкий ветерок. Альба шла твердыми, бодрыми шагами в своих изящных туфельках, выворачивая наружу носки, как того требовала мода; в левой руке она несла сложенный веер и слегка им помахивала. Маленькая, прелестная в своей решительности, она энергично шагала по узкой каменистой тропинке, прорезавшей серо-бурый пустынный склон и полого поднимающейся вверх, к предгорью Гвадаррамы.

Гойя шел следом за ней. Он чувствовал себя скованно: тесноватый камзол, шляпа, шпага и парик стесняли его движения. Но всем приглашенным в Эскориал надлежало являться туда в парадном платье. Он видел перед собой изящную фигурку герцогини; красный шарф, туго стянувший ее талию, подчеркивал нежную округлость бедер. Крохотная, тонкая, как веточка, она не то шла, не то летела; походка ее – ни плавная, ни стремительная, ни танцующая – не поддавалась определению.

Путь в гору по залитой солнцем то серо-бурой, то белёсой каменной пустыне показался Гойе долгим. Дуэнья, одетая во все черное, с достоинством, безропотно сносила тяготы этого пути, паж Хулио нес шкатулку со скучающей миной, арапка Мария-Лус то забегала вперед, то отставала, собачка сердито тявкала, то и дело требовала опустить ее на землю, чтобы отправить свои естественные надобности. Гойя не мог не отметить про себя всю смехотворность этой маленькой, пестрой, модно-экстравагантной процессии на фоне древнего пустынного пейзажа.