– Наша общая приятельница, сеньора Тудо, хочет сделать из меня героя, – пояснил он. – Это весьма любезно и патриотично с ее стороны, но не могу же я жертвовать страной только для того, чтобы потешить нашу приятельницу и себя самого ролью героя. Я политик. Я должен следовать голосу разума, руководствоваться нуждами страны и народа, а не чувствами.

Гойя слушал его с неприязнью, чувствуя какой-то очередной подвох, какую-то очередную ловушку, какое-то очередное унижение.

– К тому же королева нервничает под бременем ответственности за те решения, которые ей надлежит принять, – продолжал министр, – и ее раздражают даже вполне безобидные мелочи, например присутствие нашей милой сеньоры Тудо. Разумеется, сеньора готова подчиниться высочайшей воле, но чувствует себя обиженной, и ее можно понять. Поэтому я хотел бы, прежде чем она вернется в Мадрид, доставить ей маленькую радость. Как вы смотрите на то, чтобы повторить тот прелестный вечер, который благодаря вам положил начало моему знакомству с сеньорой?

– Это ее идея? – спросил Гойя, с трудом скрывая раздражение.

– Наполовину ее, наполовину моя, – признался дон Мануэль. – Пепа хотела бы, чтобы этот вечер состоялся здесь, в Эскориале, в моих покоях. Ей это доставило бы особое удовольствие.

Черный мрак окутал душу Гойи. Что ей опять взбрело в голову, этой Пепе? Зачем ей понадобилось устраивать свою двусмысленную вечеринку в самой резиденции короля? «Курице не место в Божьем храме», – мрачно произнес он про себя старинную поговорку. А он-то ей там зачем? Может, она решила показать ему, каких высот достигла? Самое досадное было то, что он не видел возможности отклонить приглашение министра.

И вот на следующий день вечером он снова поднялся по величественной лестнице и прошел длинными, строгими коридорами в покои дона Мануэля.

Перед дверью гостиной сидела дуэнья Пепы, тощая Кончита. Она подобострастно поклонилась Франсиско, но он успел заметить на ее костлявом лице знакомую наглую, злорадную усмешку.

Гости у дона Мануэля собрались те же, что и тогда у доньи Лусии; не было лишь Агустина и осторожного дона Мигеля. Пепа, в простом зеленом платье, была очень красива, не мог не признать Франсиско. Он хорошо понимал, что происходит в ее душе – смесь обиды и триумфа. Стоило лишь ей расстаться с ним, и на нее само посыпалось все, о чем только может мечтать женщина. Вот она, дерзкая, гордая Пепа Тудо, устроила вечеринку в самом роскошном дворце империи, над усыпальницей королей, и велела ему явиться, и он не смел отказаться от приглашения. «Trágalo, perro!» – «Получай, собака!»

Пепа непринужденно, с холодной любезностью поздоровалась с ним:

– Рада наконец увидеть вас, дон Франсиско. Я слышала, что вы приехали писать портрет его величества. Обидно, что вас заставляют ждать. Я здесь тоже по делам. Но уже добилась того, ради чего приезжала, и завтра могу вернуться в Мадрид.

Гойе захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и осыпать отборнейшей площадной бранью; удержало его от этого лишь присутствие дона Мануэля.

Тот вел себя так, будто это было нечто само собой разумеющееся, что он предоставил Пепе Тудо свои покои в Эскориале для проведения вечеринки. Он казался весел, словоохотлив, шумен. Однако его веселость была наигранной. Правда, донья Мария-Луиза на многие его проказы закрывала глаза, но на этот раз он, пожалуй, перешел границы дозволенного.

Подлинную радость от этой вечеринки испытывал аббат. Он наслаждался обществом Лусии. Осторожно приблизившись к ней долгими окольными путями, аббат добился того, что она стала смотреть на политику его глазами, и сегодня оба они украдкой веселились по поводу кощунственного комизма этой вечеринки. Филипп II, великий прорицатель, опиравшийся в своих прогнозах на математические расчеты, едва ли мог представить себе, что над его могилой однажды будет развлекаться премьер-министр Испании со своей подружкой.

В этот вечер Пепа спела один из своих романсов, затем второй, третий. Она спела романс о короле доне Альфонсо, влюбившемся в Толедо в еврейку по имени Ракель ла Фермоса, в «прекрасную Рахиль», и семь лет прожил с ней, отвергнув свою королеву, Элеонору Английскую. Но в конце концов возмущенные гранды убили еврейку. Король был безутешен.

Но потом явился ангел и открыл ему глаза на его вину. Альфонсо раскаялся и во искупление греха убил тысячу мавров.

Так пела Пепа. Остальные слушали в глубокой задумчивости.

– Наша Пепа, – заметил вдруг, казалось бы, без всякой связи дон Мануэль, – вознамерилась сделать из меня древнеиспанского героя.

Пепа, так же без всякого умысла, ответила:

– В моих жилах нет ни капли еврейской или мавританской крови. Я принадлежу к древнему, чистокровному кастильскому роду.

И она перекрестилась.

– Я знаю, – поспешил уверить ее дон Мануэль. – Мы все это знаем.

– Ты стала петь еще лучше, Пепа, – сказал Гойя, улучив минуту, чтобы поговорить с ней наедине.

Она посмотрела на него зелеными бесстыжими глазами:

– Мои романсы лучше, чем действительность.

– Ты, я слышал, теперь интересуешься политикой?

– Я не интересуюсь политикой, дон Франсиско, – ответила она дружелюбно. – Я интересуюсь Испанией. И доном Мануэлем. Когда был жив мой Фелипе и во время моего романа с адмиралом, меня интересовал флот. Когда моим другом были вы, меня интересовала живопись. Помните, как я обратила ваше внимание на то, что рука сеньора Масарредо на вашем портрете вышла слишком короткой? Теперь меня интересует дон Мануэль. Он величайший политик Испании – так почему бы ему не стать величайшим политиком мира? Но не думайте, что я забываю старых друзей. Дон Мануэль по моему совету предложил королю назначить нового художника на освободившуюся должность первого живописца короля. К сожалению, пока его просьба не нашла отклика в душе дона Карлоса, королю угодно сберечь эти деньги для казны.

Гойя взял себя в руки; на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Пепа, на твоем месте я бы предоставил решать судьбу детей Людовика Шестнадцатого королю Испании и Конвенту Французской республики.

Она, по-прежнему не сводя с него глаз, ответила:

– Вы умны, дон Франсиско. Вы не похожи на героев моих романсов. Вы всегда умели извлечь наибольшую пользу из своего ремесла. И ваш совет, несомненно, хорош. Но я последовала ему еще до того, как вы мне его дали.

«Вытащи женщину из реки, и она скажет, что это она тебя спасла», – подумал Гойя. В то же время его крепкий, крестьянский, мужской инстинкт подсказывал ему, что́ у нее происходит в душе на самом деле, хотя он не смог бы выразить это словами. Именно ее попытки причинить ему боль говорили о том, как сильно она к нему привязана. Стоило ему поманить ее пальцем, и она при всей своей невозмутимости прыгнула бы к нему в постель. Поэтому, как бы она ни насмехалась над ним, как бы ни упивалась своим превосходством, ему было жаль ее.

Он с нетерпением ждал конца вечеринки. Неужели Мануэль и Пепа дерзнут провести ночь вместе – в Эскориале, под одной крышей с королевой, над усыпальницей Карла V и Филиппа II?

Лусия и аббат откланялись. Пепа и не думала уходить. Гойе тоже пора было домой.

– Доброй ночи, дон Франсиско, – сказала Пепа своим приятным, томным голосом. – Доброй ночи, Франчо, – прибавила она и посмотрела ему прямо в глаза.