Около семи часов вечера дон Мануэль является к королю для доклада. В восемь часов он возвращается в свои апартаменты, где его обычно уже ожидают с прошениями тридцать-сорок женщин разных сословий и классов. На рассмотрение их дел у него уходит более двух часов. На десять часов он, по обыкновению, приглашает своих советников, и тут только начинается настоящая работа, на которую отводятся лишь эти два вечерних часа. Однако он неукоснительно старается уладить все текущие дела быстро и своевременно. На письма, не требующие долгих раздумий, он почти всегда отвечает в тот же день. Ум у него быстрый и верный, а то, что он не любит подолгу заниматься делами, с лихвой окупается безошибочностью принимаемых им решений.

Одним словом, несмотря на молодость, он весьма недурно отправляет свою чрезвычайно ответственную должность, и Европа, несомненно, много бы выиграла, если бы во всех государствах этот пост занимали такие чиновники».

Вечеринка для дона Мануэля и Хосефы Тудо состоялась у доньи Лусии.

Дом сеньора Бермудеса, большой и просторный, утопал в произведениях искусства. Стены сверху донизу, словно огромным пестрым ковром, были покрыты картинами, старыми и новыми, большими и маленькими.

Донья Лусия по старинному испанскому обычаю принимала гостей, сидя на возвышении, под высоким балдахином. Она была одета во все черное; ее изящная голова, увенчанная высоким гребнем, с лицом, похожим на маску, напоминала головку ящерицы. Тонкая и внешне сдержанная, но по-детски радостно-возбужденная, она с интересом ждала развития событий.

Дон Мануэль приехал рано. Его тщательно продуманный туалет был наряден, но без вычурности. Он не надел парика и даже не напудрил свои рыжеватые волосы. Изо всех его многочисленных орденов на груди у него красовался лишь орден Золотого руна. От обычной маски высокомерия и скуки на его широком лице в этот раз не было и следа. Он пытался вести с хозяйкой дома галантную беседу, но был рассеян: он ждал.

Аббат застыл перед портретом доньи Лусии. Дон Мигель сначала хотел отвести картине особое место, но потом рассудил, что ее своеобразие будет заметнее на фоне других произведений искусства, и теперь она висела в окружении множества других живописных полотен. Почувствовав, что его безмолвное созерцание портрета затянулось, дон Диего многословно, пересыпая свою речь латинскими и французскими цитатами, принялся восхвалять оригинальность и прочие достоинства картины, и это звучало как объяснение в любви самой донье Лусии. Дон Мигель слушал этот гимн красоте доньи Лусии – живой и запечатленной на холсте – с горделивой радостью. При этом он вынужден был признать, что дон Диего хвалит портрет и оригинальную подцветку, пожалуй, даже с бо́льшим знанием предмета, чем он мог бы это сделать сам.

Пришла Пепа. Она была в зеленом платье и светлой кружевной накидке. На груди у нее поблескивало единственное украшение – усыпанный драгоценными камнями крест, подарок адмирала. Такой ее увидел Гойя, когда дон Мануэль сделал ему это гнусное предложение, такой он хотел бы написать ее теперь – будучи во всеоружии своего нового метода. Она небрежно извинилась за опоздание – ее дуэнье стоило немалого труда раздобыть паланкин. Гойя был восхищен ее дерзкой невозмутимостью. Говоря о предстоящем званом вечере, они лишь невнятными намеками коснулись того, что должно было произойти на этой вечеринке. Он ожидал, он надеялся, что она обрушится на него с упреками и проклятиями, но ничего подобного не произошло; Пепа ограничилась несколькими насмешливыми, двусмысленными фразами. Поведение ее в доме Бермудесов было заранее продумано и подчинено определенной цели. Она намеренно опоздала, намеренно обратила внимание на стесненность своего положения. Она хотела, чтобы ему, Гойе, стало стыдно перед герцогом за скупость, которую он проявлял по отношению к ней. А между тем ей стоило только раскрыть рот, и он пусть и с досадой, но тут же помог бы ей деньгами. Это было подло с ее стороны.

Дон Мануэль, судя по всему, пропустил слова Пепы мимо ушей. Его взгляд, устремленный на нее, был до неприличия откровенным, но исполненным такого почтения, какого от него никто из присутствующих не ожидал. Когда донья Лусия наконец представила его Пепе, он поклонился ей ниже, чем кланялся королеве или принцессам. И поспешил рассказать, в какой восторг его привел портрет Гойи и насколько тем не менее он, несмотря на несомненное мастерство великого живописца, проигрывает в сравнении с натурой. Взгляд его выражал преданность и готовность оказать любую услугу.

К дифирамбам Пепе было не привыкать: в этом искусстве испанцы – и мадридские махо, и провинциальные идальго, и гранды – мало отличались друг от друга.

Но она тонко чувствовала нюансы и сразу же поняла, что этот могущественный господин влюбился в нее крепче, чем адмирал Масарредо, возвращения которого она ждала со дня на день, и даже ее отдавший Богу душу и упокоившийся на морском дне супруг, лейтенант флота Тудо. Раз Франсиско предал и продал ее, пусть видит, как много он потерял, думала она, исполненная решимости не упустить свой шанс и не продешевить.

Большой рот Пепы с крупными, ослепительно-белыми зубами был растянут в приветливо-безучастной улыбке, веер не выражал ни отказа, ни призыва; муки ревности Франсиско, с сердитым интересом наблюдавшего за ухаживаниями дона Мануэля, забавляли ее.

Паж возвестил, что кушать подано. Все перешли в столовую. Стены и здесь были сплошь увешаны картинами – кухонными и охотничьими натюрмортами фламандских, французских, испанских художников. Были тут и «Мужчины у очага» Веласкеса, и «Брак в Кане Галилейской» Ван Дейка, и горы дичи, рыбы, мяса, фруктов, изображенных так аппетитно, что у зрителя текли слюнки. Угощение было изысканным, но не очень обильным – салаты, рыба, пироги и сласти, малага и херес, пунш и подслащенная вода со льдом. Слуг не было, только паж. Дамам прислуживали кавалеры.

Дон Мануэль усердно ухаживал за Пепой. Она излучает тот же покой, которым веет от портрета Франсиско, говорил он ей. Но он и не подозревал, что этот покой может вызывать такое волнение. Какая она émouvante, bouleversante[26] при всей своей безмятежности! Кстати, она говорит по-французски?

– Un peu[27], – ответила Пепа с сильным испанским акцентом.

Он так и думал. Он не сомневался, что она образованней других мадридских женщин. Другие – даже придворные дамы, не говоря уже о простых горожанках и махах, – способны воспринимать лишь пустые любезности, с ней же можно говорить и о житейских делах, и о возвышенном. Она ела, пила и слушала. Сквозь кружевные перчатки нежно белела ее атласная кожа.

Позже своим красноречивым веером она сообщила герцогу о своей благосклонности. Дон Мануэль тотчас бурно выразил желание, чтобы Гойя написал с нее еще один портрет – для него, дона Мануэля, и непременно изобразил бы ее именно такой, какой он видит ее сегодня, и чтобы в этот портрет он вложил все свое мастерство.

Гойю тем временем вовлекла в беседу донья Лусия. Все это время она сидела тихая, исполненная достоинства и наблюдала за стараниями дона Мануэля. По тому, как тот смотрел на Пепу, как склонялся к ней, каждый видел, какой страстью воспылал он к прелестной вдовушке, и донья Лусия наслаждалась этим зрелищем.

– Я очень рада за нашу Пепу, – произнесла она небрежно, пригубив воды со льдом. – Пусть немного развлечется. Бедное дитя. Такая юная – и уже вдова. И к тому же сирота. Но с какой завидной невозмутимостью она принимает подарки и удары судьбы, вы не находите? – И, продолжая следить за доном Мануэлем, прибавила: – Как странно, дон Франсиско: ведь это внимание дона Мануэля к нашей бедной Пепе вызвано, в сущности, вашим портретом. Вы вершите судьбы, дон Франсиско. Я имею в виду – своими картинами.

Гойя полагал, что знает о женщинах больше всех мужчин, с которыми был знаком. Но вот перед ним сидит эта Лусия, обворожительная, тонкая, изящная, женственная, эта нечестивица с лицом-маской, и дерзко насмехается на ним. Он невольно вспомнил наглую, горластую авельянеру, уличную торговку миндалем в Прадо, ту паршивку, натравившую на него свору своих товарок, и почувствовал себя глупцом. Он даже не знал, насколько Пепа посвящена в эту интригу и не потешается ли она над ним вместе с Лусией. В груди его закипала злость, но он совладал с собой и, прикинувшись простаком, продолжал давать односложные ответы и молча сносить насмешку этих широко расставленных глаз с поволокой.